Воду я носила в глиняном кувшине с узким горлом. По бокам у него были ручки. Тяжеловато было его таскать. Оттого, вероятно, у меня и руки выросли длинные, не по росту.
Осенью коров в полдень не пригоняли домой, хозяйки ходили на пастбище и доили их там. Летом, в жаркие дни, стадо пригоняли домой в полдень, и коровы спасались от жары в хлевах. Когда жара спадала, корову надо было гнать к реке, к месту, где пастух их собирал и потом гнал за реку, к лесу. Корову часто приходилось гнать мне. Я пригоняла ее к реке и с завистью смотрела, как там купались девчонки. Мне мама не разрешала купаться, и я ни одного раза не окунулась в реку Гусь. Конечно, я могла бы выкупаться и без разрешения, но я боялась воды. А попросить какую-нибудь девочку помочь мне войти в воду я не могла, я вообще никогда никого ни о чем не просила.
Не помню, в каком году, летом, в 1919 или в 1920 мама уехала в Москву раздобыть чего-нибудь. В сельской лавке ничего уже не было. Отец остался с нами. Ему, конечно, нельзя было выезжать из села, у него, вероятно, документы были не совсем в порядке. А в эти дни всему мужскому населению села было приказано явиться в Касимов, в военкомат. Отец не пошел, он не хотел оставлять нас одних. Из военкомата могли ведь сразу отправить на фронт, шла гражданская война. Мама приехала через день или два, не помню. Отец сразу побежал в Касимов. В военкомате ему сказали, что часть уже сформирована и отправлена куда-то, а одного его отправлять не будут, пусть подождет следующего призыва. К счастью, следующего призыва не было. Те, которые были отправлены на фронт, домой не вернулись…
Этим же летом, когда мама была в Москве, приехал в Погост хороший товарищ отца, Борис Кирпичников, я его тогда увидела впервые. Он жил в Москве. Он привез с собой батончик колбасы полукопченой и хлеб и дал все нам, ребятам. Мы сели за маленький столик в горнице. Мы – это Алексей, Валя и я. Отец порезал колбасу и хлеб, черный, конечно. И… что тут началось! Брат и сестра с жадностью набросились на редкостную еду. Я съела кусочка три и посмотрела на отца. Сказать ему вслух, чтобы он тоже взял и съел хоть кусочек, мне было неудобно. Я знала, что он голодный, но при чужом человеке я не решалась говорить. Борис тоже стоял молча и смотрел на нас. Прошла целая жизнь, сколько было всяких событий, но этого дня я забыть не могу. Я хорошо помню вид, и запах, и вкус этой колбасы, и щемящее чувство обиды за отца, что он даже не попробовал этой колбасы.
Помню соседку, у которой муж не вернулся с гражданской. Она приходила к нам, садилась почему-то на пороге из сеней в кухню и кашляла по-страшному, задыхалась. Говорили, что у нее чахотка. Я тогда не знала, что это такое. Мне было жаль ее. Муж погиб, кажется, у нее был сын, еще мальчишка. Вскоре она умерла, в то же лето, 1919 или 1920 года.
Летом в селе было привольно. Дети бегали по лугам, недалеко в лес. Питались всякой зеленью. Ели будулицы – это цветы щавеля, толстые сочные палочки с цветами на конце. Мы снимали с палочек тонкую пленку и ели эти палки в неограниченном количестве. В августе собирали дикий чеснок в виде толстой травы и тоже ели. Ели заячью капусту – три листика нежной травки. Ели клевер и белую кашку, которая росла везде. Потом ели еще просвирки – это красивые листья травы и плоды ее, в зеленом гнездышке белая круглая лепешечка, съедобная для нас, детей. Потом ели еще какую-то траву с толстым стволом, тоже чистили ее, вкус ее напоминал вкус редьки. Эта трава росла только в одном месте, во дворе тюблевки, так называлась сельская тюрьма.
Не помню, в 1919 или 1920 году Пасха была 19 апреля и было очень жарко. Девочкам в школе выдали ткань на платья, белую, кажется в полоску, а может быть, в мелкую клетку. Мама сшила мне платье, и так приятно было его надеть. Но я скоро испортила его, села где-то на бревно, а оно было сосновое, и к платью прилипла смола…
По праздникам на базарной площади ставили карусель, и мы, дети, очень любили кататься на ней.
Летом отец ходил в лес за грибами и иногда брал меня с собой. Выходили из дому, когда было еще темно, и в лесу ждали рассвета. С первыми лучами солнца брали палки в руки и начинали искать грибы. Грибов в лесу было много, лес был чистый, хворост собирали для печек, и поэтому в лесу свободно росли и травы, и цветы, и кустарники, и ягоды, и грибы. Грибы мы брали только белые, подосиновики, подберезовики. Сыроежки не собирали, от них в корзине только мусор. Брали еще маслят, они росли большими семействами, и собирать их было удобно.
Дома мама жарила грибы, и мы набрасывались на них, а потом у нас болели животы…
В 1920 году, весной, родители на приусадебном участке посеяли просо, а не картошку. Просо выросло высокое, густое. Осенью его сжали или скосили, не помню. Где-то на крупорушке его ободрали, и мама стала каждый день варить молочную пшенную кашу. Мы ее ели и никогда не наедались, особенно я, мне всегда хотелось каши.
В сентябре, 15 числа, мама родила дочку. Она рожала дома с бабкой-повитухой. Лежала она на кухне в маленькой комнате, за печкой. Алексей и Валя спали, была ночь. Отец и я не спали. Отец бегал по кухне, горнице, стоял перед иконой и молился. Я все время сидела на кухне и слушала, как мать кричит. Меня не прогоняли, видно, считали, что я уже большая, а мне было всего девять с половиной лет. Днем мама испекла пирог с картошкой и легла, видно, у нее уже были схватки, она послала отца за бабкой. Мне она что– то показывала, не помню.
К концу ночи мама родила девочку. Назвала ее Анной, в память о своей умершей матери. Я сразу же попросила называть ее Нюрой. Недалеко от нас жили Наметкины, два брата, и у них обоих были девочки, и звали их Нюрами. Мне это имя очень нравилось. (Когда сестра выросла, она была недовольна своим именем и просила всех звать ее Аней. Все звали, а я нет, только Нюрой.)
После родов у мамы были какие-то заскоки в голове. Однажды в конце дня мы что-то делали в огороде всей семьей – отец и мы, дети. Мама сидела тут же на табурете с Нюрой на руках, кормила ее грудью, я что-то спросила у нее, она посмотрела на меня очень неласково и сказала: «Ты тут хозяйка и делай как знаешь!» Меня это почему-то очень обидело. После этого я не стала у нее ничего спрашивать. Я поняла только, что она не совсем здорова.
Прошла теплая осень. Наступила холодная зима. Мама стала подкармливать Нюру пшенной кашей, а она была еще такой маленькой…
Я пошла в третий класс. Сидела уже не на первой парте, а где-то сзади в последнем к двери ряду, с Лидой Платоновой, которую во втором классе я не знала. Учительницу звали Капиталиной Федоровной. Учиться мне было легко. Только однажды я встала в тупик, когда по арифметике стали проходить деление больших чисел. Задали на дом несколько примеров. Пришла домой, села за уроки и не знала, как решать эти «деления». Досидела до ночи и решила, что завтра в школу не пойду, и начала плакать. Отец уже видел, что я что-то не могу сделать, взял у меня задачник и стал мне объяснять, как надо делить число на число. Долго он вдалбливал это деление в мою голову, пока я наконец не поняла, и я легла спать радостная и довольная. Больше у меня на уроках не было непонятных вещей. Третий класс проскочил как-то незаметно, не было особых впечатлений, если не считать грубых, нахальных мальчишек. Их в классе было больше, чем девочек, и много их было из деревень Белково и Забялино.
