В общем, я вдруг начала волноваться о судьбе малоизвестного мне человека, которого я жалела и глупость которого меня возмущала.
В этот день я опять попала домой очень поздно. Я пошла в Союзлеспром, к своим бывшим сослуживцам, а потом поехала оттуда со своей приятельницей М.Б. и к ней в гости в Петровский парк. Но успокоиться все-таки не могла.
V
Дни летели, сумасшедшие весенние дни. Было еще грязно и холодно, но солнце было ослепительное.
«Судьба» Ш. не ускользала из моего поля зрения. Я старалась поодаль держаться от этой компании, но всегда внимательно следила за С. и за Ш. Наблюдения говорили, что между ними что-то завязывается и что они встречаются вне завода. Так как я ни с кем на эту тему разговаривать не могла, приходилось верить своим наблюдениям. Было по– прежнему больно и обидно за Ш. Называла себя тысячу раз дурой, говорила себе, что не мое это дело, но ни черта не помогало. К счастью, волынка эта продолжалась недолго. Уже, кажется, к началу апреля я заметила, что между С. и Ш. произошло какое-то отчуждение. Они были очень холодны друг с другом. Я вздохнула свободнее.
Начало апреля. Меня выселили из ТНБ и посадили вместе с Б. Я очень горевала по этому поводу, так как мне жаль было лишаться общества всех этих редких экземпляров человеческой породы, как Титов, Логинов и Шмерлинг, которые развлекали меня. Выселение мое произошло потому, что вернулся после болезни мой начальник, которого я еще не знала, – Кичкин. Он мне понравился, хотя в ТНБ и говорили о нем как о не особенно покладистом человеке.
С момента переселения началось мое более близкое знакомство с Б. Она мне показалась интересной женщиной, и я с удовольствием болтала с ней. Боже, сколько мы болтали! Больше половины рабочего времени уходило на болтовню. Она знает английский язык, и это мне было на руку. Я к ней обращалась иногда со своими уроками. После работы за нами заходили С., К. и Ш., и мы все вместе отправлялись домой.
На завод я стала ездить на 22-м номере трамвая от Мясницких Ворот, а так как Б. и Ш. также ездили этим трамваем, то поэтому я часто встречалась с ними по утрам в трамвае. В общем, все начинало принимать постоянный характер. Дни стали все более одинаковыми. Только одно было не совсем в порядке: мои занятия на курсах. Я стала очень скверно заниматься. Часто пропускала, не готовила уроки и не могла дождаться, когда будет перерыв. Преподавательница и соученики удивлялись такой перемене во мне, спрашивали, в чем дело, но я и сама не знала, почему я перестала заниматься. Чувствовала только, что заниматься не могу и не буду.
VI
Однажды после работы решили поехать в Измайлово. Собрались Нина (Сальникова), Бирбрайер, или попросту Ревекка, как я ее в то время уже называла, Шипетин и я. В последнюю минуту поймали Черемныха и предложили ему совершить с нами прогулку, на что он согласился.
Черемных работал с нами в одном отделе, молодой парень. Сначала он мне очень не понравился и с внешней, и с внутренней стороны. Длинный, с маленькой головой, он мне почему-то напоминал верблюда. Первое время я его терпеть не могла, но потом привыкла, и отношения наши стали простые, приятельские. Мы с ним постоянно шутили и придирались друг к другу.
Итак, подхватили мы этого самого Черемныха и поехали в Измайлово. В трамвае вылезли на площадку. Ветер дул в лицо, трепал волосы, щекотал ноздри весенними ароматами прелой земли и чего-то еще, свежего, непередаваемого. День был чудесный, солнечный, было как-то необыкновенно хорошо и весело. Хотелось прыгать и петь что-нибудь громко во всю глотку. Приехали в Измайлово и отправились наугад к какому-то парку. Нина, как маленькая девочка, прыгала и скакала по дороге, восхищаясь каждым встречным кустом. Вот что замечательного в этой женщине, так это ее живость, подвижность, которая обычно отсутствует у женщин ее возраста. С ней можно было прыгать, бегать, дурачиться и чувствовать себя с ней как с равной подругой, бузотеркой и непоседой. Ревекка, та совсем другая. Неподвижная, медленная, всегда одинаковая в движениях. Иногда медлительность ее действовала на нервы. Хотелось взять ее и встряхнуть, чтобы она поживее двигалась. В общем, мы с Ниной неслись впереди, Черемных за нами, и только Ревекка и Шепетин плелись в хвосте. Шипетин тоже связанный какой– то или он просто из уважения к Р. еле двигался? Не знаю уж, право. Дошли до какого-то пруда, взошли на какой-то мост и на нем уселись. На пруду еще был лед, в парке было грязно, но солнце было весеннее, яркое…
На мосту возились, прыгали, пели, бегали. Шипетин неожиданно обнаружил бузотерские способности, и мне было с кем возиться (Черемных все около Нины увивался).
На обратной дороге мое настроение было внезапно испорчено. Случилось так, что я и Ш. шли вместе. Впереди шли Ч. и Н., Р. шла рядом. Ш. взял меня под руку, и так шли мы некоторое время. Вдруг он как-то грубо толкнул меня, я моментально высвободила свою руку и отошла в сторону. Он ничего не сказал и шагал один. Меня взорвало. Сразу исчезло хорошее настроение, стало ужасно обидно и больно. Я пошла в стороне, сразу притихнув. Я обиделась, а в таких случаях я всегда молчу и никогда никому не говорю о своей обиде. Я считала, что если рассказывать о своих обидах, это значит унижать себя. Так и тогда – обиделась и молчала. Грубость Ш. меня возмутила. Может быть, его задевало то, что Нина шла с Черемныхом, а не с ним? Так я-то при чем тут? Если ему неприятно было, что я иду с ним, так мог просто отойти, но зачем же толкаться? Может быть, он сделал это без намерения обидеть меня, и скорее всего, что это так, но в таком случае он вообще груб и невнимателен. Такие мысли кипели в моей голове всю обратную дорогу. Я проклинала свою слишком чувствительную натуру, но это, конечно, мало помогало. Я была вроде «принцессы на горошине».
Чувствовала малейшую обиду, нанесенную мне, часто даже ненамеренно, малейшее невнимание по отношению к себе. Прогулка потеряла для меня удовольствие. Нина заметила мой мрачный вид и спросила, в чем дело. «Так, ничего…» – отвечала я на все ее вопросы. Она ничего не добилась от меня.
«Какая ты скрытная!» – заметила она. Что делать, скрытная так скрытная. После прогулки решила быть с Ш. как можно холоднее. Вообще, чем холоднее и сдержаннее держишь себя с людьми, тем лучше и покойнее – так думала я тогда.
VII
В 1931 году был сильный разлив воды. Разлилась Москва– река, и около нашей Семеновской разлилась крохотная речушка Хапиловка, но разлилась так, что залила всю Электрозаводскую улицу, затопила Покровский мост, так что прекратилось трамвайное движение. Так что в одно прекрасное утро, кажется 12 апреля, довез нас трамвай до Елоховской и поехал обратно, а нам пришлось мчаться на всех парах пешком. Народу было полна улица, как в какой-нибудь праздник на демонстрации, несмотря на то, что было около 7 часов утра. Идти было весело. Нас было трое – Ш., Б. и я. Мы, как всегда, встретились в трамвае и теперь вместе шагали на завод. У Покровского моста пришлось лезть на железнодорожную насыпь, чтобы обойти затопленное место. На работу, конечно, опоздали, как и многие другие. Интересно было потом наблюдать в окно, как по Семеновской улице двигались непрерывные людские потоки, обычно незаметные в трамваях.
