В Москву приехали в 10 часов. Я чувствовала себя очень плохо. Зашли сначала к Моне, потом он проводил меня домой.
Вчера чувствовала себя лучше. Занялась уборкой, мыла пол, потом сходила в баню. Вечером сидела дома и слушала, как брат под руководством товарища постигал тайны квадратных уравнений. Он подал заявление в Авиаинститут. 15-го начинаются испытания, а готовиться он начал всего несколько дней назад. По математике он ни бельмеса не смыслит, то же самое, наверное, и по другим предметам. Несомненно, что он не выдержит испытаний.
Вчерашний день прошел опять без всякого толка. Сегодня думаю заняться чем-нибудь серьезным. Через две недели учиться. Я надеялась, что к этому времени у Моны будет комната. Но сейчас, кажется, и эти надежды надо оставить. Что делать? Дома все и все надоели, но я стараюсь не обращать внимания на это, утешаю себя мыслью, что скоро я могу устроить свою жизнь так, как мне нравится. Но неужели же этого не будет? Как тогда быть? Надо объясняться с мамой, надо быть вечно настороже, чтобы не наткнуться на какую-нибудь грубость со стороны брата. И потом, эта вечная нужда, вечные разговоры о деньгах, о нехватке того или другого. Тяжело это слушать потому, что я еще сижу у родителей на шее. Конечно, мои родители никогда ничего мне не скажут, но сознавать это самой тяжело.
…Часто мечтаю о том, как мы будем жить с Моной. Наша жизнь не должна быть похожей на обычную супружескую жизнь, когда любовь превращается в привычку. Между нами не должно быть ссор и, что еще хуже, – безмолвного недовольства друг другом. Мне кажется, что у нас этого не будет.
Мона тоже так думает. Но… ведь это только сейчас так кажется, а что будет потом? Ведь очень трудно жить вместе и быть всегда довольными друг другом. Для этого надо отказаться от всякого самолюбия, от мелочности, надо уметь относиться ко всему просто и, самое главное, надо уметь все прощать. Проглатывать большие и маленькие обиды, как вкусные конфеты. Надо уважать друг друга и во всех случаях жизни очень внимательно относиться к личности твоего партнера. Внимательность и чуткое товарищеское отношение значат очень много. К сожалению, Мона не обладает в достаточной мере внимательностью. Это я наблюдала у него и в самом начале нашего знакомства, и потом, когда предметом внимания для него была только я. Это не только мое наблюдение, об этом говорят все, кто знает его близко. Сколько было случаев, когда его невнимательность обижала меня до слез. А когда я ему говорила об этом, то он не понимал меня и вдобавок еще сердился на меня.
Был, например, такой случай в прошлом году, когда мы еще оба работали на МИЗе: однажды я и Нина сговорились после работы поехать в Измайлово, чтобы погулять там и покататься на лодке. Позвали с собой Мону. Он согласился и сказал, что после окончания работы сразу же поедет с нами. В 4 часа зашли за ним, он действительно уже кончил работу, и мы вышли с завода. По пути зашли в наш ЗРК, но Мона сейчас же вышел и пошел на остановку трамвая. Мы купили что-то, выйдя из магазина, увидели, что Мона стоит и разговаривает с зав. производством нашего завода. Мы прошли мимо, и он нас, конечно, видел. Мы решили подождать его. Перешли на другую сторону. Но Мона и не думал кончать разговора. Время шло. Решили позвать его. Крикнули раз – ноль внимания, крикнули еще – то же самое. Слышал он, конечно, прекрасно, но почему-то не счел нужным ответить. Позвали еще несколько раз – он даже не повернулся. Это уже было возмутительно. Если он не мог кончить разговора, так мог бы сказать нам, чтобы мы его подождали. Если он не хотел ехать, то тоже мог бы сказать, и мы бы спокойно уехали одни. Но стоять и не обращать внимания на наши оклики абсолютно никакого внимания —
это было настолько некрасиво и грубо, что я даже сейчас, когда вспоминаю об этом год спустя, чувствую все такую же острую обиду. Нина, конечно, разозлилась ужасно, да и я тоже возмутилась сильно, и мы в конце концов уехали одни, не дождавшись конца его разговора. В Измайлове погуляли, успокоились, но обида не прошла, и я решила, что если он придет на следующий день, то обязательно отругаю его.
На следующий день он действительно пришел как ни в чем не бывало. Я не могла пересилить себя и быть такой, как всегда. Он спросил, чего я дуюсь. И когда я ему сказала причину, то он, конечно, рассердился, и виноватой оказалась я. У него, оказывается, был очень важный разговор, и его очень возмущало, что мы кричали ему через улицу. Его возмущало, но ответить нам что-нибудь, чтобы перестали кричать, он не считал нужным.
Доводить дело до ссоры мне не хотелось, хотя это было очень легко при моем разозленном состоянии. Пришлось без лишних разговоров проглотить обиду и постараться о ней забыть. Но забыть об этом очень трудно.
Теперь еще: с прошлого лета я все просила его пойти вместе в фотографию и сняться. Но он все отговаривался: то у него нет денег, то ему некогда, а в общем, ему не хотелось, о чем он всегда и говорил. Каждый день я говорила ему об этом, несколько раз мы сговаривались пойти, и каждый раз была какая-нибудь причина, из-за которой приходилось откладывать это дело. Прошло лето, прошла осень, а мое желание все еще не исполнилось. Мне было страшно обидно, но я была бессильна что-нибудь сделать. Ему не хотелось сниматься, а то, что я этого хочу, что я просила его об этом много раз, он на это не обращал внимания. Обида для меня была настолько сильная, что я не раз плакала, и не раз хотелось сказать ему об этом. Но я чувствовала, что, если я скажу ему о своей обиде, он не обратит внимания или же рассердится, и обиженным окажется он, а не я. Поэтому мне приходилось обижаться про себя.
Как-то, уже зимою, мы наконец попали в фотографию каким-то чудом. Я уверена, что теперь, если мне захочется пойти сняться, то надо будет уговаривать его несколько лет.
И помню еще одну обиду, кажется самую тяжелую. Прошлый год, еще за несколько месяцев до моего рождения, Мона все спрашивал, какого числа мое рождение и что мне подарить. Число я ему сказала, а относительно подарка отделывалась шутками, зная его безденежное положение. Наступил день рождения. Дома, конечно, отметили этот день, как могли. Мама была очень огорчена тем, что у нее нет денег и она ничего не может сделать для меня. А Мона? Он даже и не поздравил меня. Он больше не вспоминал о моем дне рождения. Он забыл о нем совершенно, хотя дня за два, кажется, еще вспоминал. Такая «внимательность» не могла не обидеть.
Это все большие обиды, а сколько было еще маленьких? Правда, все это в конце концов забывается, любовь заставляет все позабыть, но все-таки внутри остается какой-то след. И в минуты раздраженного состояния все это вспоминается, все это нарушает спокойствие.
Однажды все это настолько сильно вспомнилось, что чуть было не привело если не к разрыву, то, по крайней мере, к длительной ссоре.
Это было 1 мая. Вечером, после демонстрации я пришла к Моне. Шел дождь, и я просидела у них весь вечер. Потом мы решили пойти посмотреть иллюминацию. Только что вышли из дома и шли еще по их переулку. Мона толкался и шлепал ногами по лужам, что мне очень не нравилось, так как он брызгал на мои чулки. Я его несколько раз просила не делать этого, но он все продолжал, а потом вдруг взял свою руку и сказал, что я могу идти одна. Я обогнала его и пошла, не оглядываясь. Сначала мне это показалось все шуткой, и я все ждала, что он подойдет. Но мне пришлось одной дойти до самого дома. Я уже досадовала на себя за свою раздражительность, но решила много об этом не думать и подождать до утра. Я надеялась, что утром он придет. На следующее утро моя уверенность поколебалась. Решила лучше сама пойти к нему. Прихожу. Мона объясняет что-то Доре по какому-то чертежу. Сидит Котя (его товарищ). Мона поздоровался холодно. Но я не обратила на это внимания. Котя предлагал пойти куда-нибудь гулять. Дора отговаривалась тем, что ей некогда, она должна сделать какую-то работу. Мона собирался, но на меня не обращал внимания. Я почувствовала себя лишней, но уйти было неудобно. Спросила Мону, куда мы пойдем, но в ответ получила только, что там будет видно. Мона долго уговаривал Дору, чтобы она тоже пошла, но она наотрез отказалась. Наконец, мы вышли втроем. Котя сейчас же ушел от нас, а мы пошли по Мясницкой. Шли молча, и я чувствовала, что он серьезно дуется из-за вчерашнего. Я решила, что первая ни за что не начну разговора о вчерашнем. Спросил, куда поедем. Предложила в Сокольники. Поехали. Всю дорогу в трамвае молчали. Когда приехали в Сокольники, начался дождь. Но мы все-таки пошли в лес. И вот тут он заговорил. Он возмущен моим вчерашним поступком, он не ожидал этого от меня, он вообще не понимает, как это могло случиться. Вся вина, конечно, осталась на мне. Я заявила, что считаю себя виноватой только наполовину и что вообще не придаю большого значения этому случаю, доказательством чего служит то, что я как ни в чем не бывало пришла к нему. Оказывается, он ко мне не собирался и в это утро хотел уехать куда-нибудь с товарищем. Он вообще не собирался больше ко мне. Тут уже я обиделась, и настолько сильно, что чуть не разревелась. Я не могла от волнения говорить и только кусала губы, чтобы не расплакаться. Все обиды всплыли наружу. Столько хотелось сказать ему, но проклятое волнение не давало пошевелить языком. А он все дулся и все говорил о своей обиде. Наконец, он сказал, что все это случилось неспроста и, по-видимому, тут есть какие-то корни. В этот момент мне очень хотелось сказать: да, корни есть! Но ничего не сказала, кроме того, что я не раз обижалась на него, но всегда молчала, всегда старалась не обращать на это внимания и не ожидала, что он за свою обиду устроит мне такой разговор. В этот момент я уже начала ворочать немного языком. Я сказала, что я всегда старалась не обращать внимания на свои обиды, так как если говорить ему о них, то толку никакого не будет. Он заявил, что я не права и что всегда и обо всем надо говорить. Он просил меня рассказать те случаи, когда я была им обижена. Но я не в силах была говорить. Мне много нужно было сказать. Мне нужно было доказать ему, что с ним нельзя разговаривать о своих обидах, потому что он все равно ничего не поймет, не поймет, почему я обижаюсь.
