февраля, четверг
Утро. 20-го к Моне ездила Феня, вчера – Дора. Изменений пока никаких. Третий анализ снова дал палочки. Пишет, что очень скучно, нечего делать.
С почками у меня действительно неблагополучно. Вчера получила анализ, и не совсем благоприятный. Придется воздержаться от мяса и другой тяжелой пищи, то есть попросту поголодать. Вчера, например, не обедала, так как у Ш. был мясной обед и дома тоже. Вчера вечером была у Ш. Лева поправился, Феня тоже, и Дора сегодня выходит уже на работу, вернее, уже вышла. Так что их «лазарет», как сказал Лева, рассосался. У нас дома тоже вроде все выздоровели. Только вот я еле ноги таскаю. Что-то скверно с желудком и вообще тяжело. Особенно плохо по вечерам, когда к физическому недомоганию присоединяется еще моральная тоска, чувство одиночества. Одной скучно, и пойти особенно не к кому. У Ш. скучно, у Нины тоже веселого ничего нет. Можно бы пойти к Дине, но с ней надо предварительно созвониться, о чем я каждый раз забываю, когда бываю у Ш. (у них в квартире есть телефон). Так и мотаюсь вечерами: ни туда ни сюда. Единственный выход – гулять побольше, но прогулки в одиночку надоели. В общем – тоска зеленая. Тоскливое дело – сидеть и ничего не делать. Уже первый час дня, а я все еще без дела. Прочитала две газеты, пишу, гляжу и, в общем, глупо себя чувствую. Надо будет 1 марта сматываться отсюда, все равно мало толку от такой практики. Боюсь, что мне будет «неуд» по практике и с дипломной работой будут затруднения. Но что сделаешь? Конечно, если бы я была здорова, я подняла бы об этом вопрос в техникуме, но сейчас мне это все равно. Весной будет видно, что делать.
Сегодня в редакцию журнала «На суше и на море» (которая помещается в одной с нами комнате) пришло письмо из сумасшедшего дома от одного больного, который считает себя поэтом и регулярно шлет в редакцию свои стихи. Когда-то, когда он был еще в здравом уме, редакция напечатала одно его стихотворение. Это было в 1930 году. Потом он сошел с ума, но продолжал писать стихи и присылать их в редакцию уже из сумасшедшего дома. Фамилия его – Синайский, но он просит редактора печатать его под «синонимом» Север, так как поэзия его носит северный характер. Стихи очень сумбурны и бессмысленны. Набор слов и рифм. Рекомендует он себя так: «маэстро по шах и шаш турнирам». Редакция хранит все его письма и отмечает, что с каждым новым письмом тон стихов становится мрачнее и бестолковее.
ВЕЧЕР
Вечер черные брови насупил,
Чьи-то кони стоят у двора,
Не вчера ли я молодость пропил,
Полюбил я тебя не вчера ль?
Кажется, так? А может, и перепутала. Почему-то вспомнился вдруг Есенин. Когда на душе кошки скребут, то в есенинской поэзии всегда можно найти сочувствие.
Вечер-то вечер, только вот кони не стоят у двора. Грохочут трамваи, мягко проносятся легковые авто, и никакой поэзии есенинского стиля в этом нет.
Давеча шла по Екатерининскому парку (ходила к Нюре) и под впечатлением лунного вечера и полумрака парка вдруг начала мечтать, что хорошо бы бродить по парку какой-нибудь загородной усадьбы, а потом прийти в дом, теплый, уютный, с множеством комнат, с мягкой мебелью и с какой– нибудь доброй бабушкой, которая напоила бы меня теплым молоком, накормила бы мягкими булочками, а потом стала бы рассказывать мне о своей молодости, далекой и выцветшей. А я сидела бы и дремала на широком и мягком диване, и чтобы обязательно около меня было кило конфет «Автодор» (шоколадные и очень вкусные и стоят 20 руб. кило). Кажется, такое скромное желание! Только вот, пожалуй, добренькой бабушки сейчас не найдешь. Сейчас все бабушки – ведьмы злые.
Пожалуй, я осталась бы дома, если бы здесь вдруг появились молоко, и булочки, и конфеты «Автодор»…
Сегодня я голодаю весь день. Из издательства пришла прямо домой, но есть оказалось нечего. Поела картошки и пошла к Нюре. Дорогой чувствую, что желудок сводит от голода, но пришлось терпеть. Пришла обратно домой, выпила чай с хлебом (хоть масло еще есть), и теперь до завтрашнего утра. А в желудке просто судороги, и голова кружится. Хотела к Ш. пойти, да раздумала.
Грудь болит, и вообще все тело как палками битое. Времени 10 часов. Надо пойти погулять полчаса, а то «разжирею» еще (от картошки и хлеба).
23 февраля, пятница
Утро. Сегодня мороз. Зима, кажется, не отказалась еще от своих прав. Очень не хотелось вставать утром, хотя был уже девятый час. С утра пришлось выйти из равновесия. Поругалась с одной соседкой Л. У нее есть мальчишка лет двух, необыкновенно горластый. С самого утра, как только встает, начинаются его дикие крики в коридоре. Он или поет, или плачет, или просто орет изо всей мочи. Жильцы возмущаются, а мать его и отец, вместо того, чтобы остановить ребенка, заявляют, что ребенок не может не кричать. Когда жильцы начинают останавливать мальчишку, он начинает ругаться черными словами. А мать все это мимо ушей пропускает. Если он возьмет конфету без спроса, то она его бьет, а если он орет или ругается, то она ему даже замечания не делает. Сегодня дикие крики этого мальчишки так подействовали на нервы, что я не выдержала и поругалась с Л. Но ругаться с этой женщиной – бесполезное дело. В ней столько нахальства и наглости, что взывать к ее совести или просто чувству порядочности невозможно. Ни совести, ни порядочности в ней нет. У нее наплевательское отношение к окружающим, и только себя она считает за человека, всех остальных она ставит гораздо ниже себя. И между прочим, эта женщина имеет высшее образование, врач (поэтому-то она и мнит о себе так высоко). Очень тяжело жить с такими жильцами. И когда только кончится эта трагедия общежития? Ведь, кажется, нет ни одной общей квартиры в Москве, где жизнь была бы тихой и спокойной и где жильцы бы ладили между собой. Обязательно в каждой квартире найдется человек, который отравляет жизнь всем остальным. Самое ужасное, когда в квартире заводятся слишком шумные и беспокойные жильцы. Например, года три назад жили у нас в квартире два студента, которые учились где-то на красных директоров. Ребята из рабочих и уже немолодые. Получали они стипендию, и, по-видимому, немаленькую, но когда они занимались, я не знаю. Каждый вечер у них начиналась пьянка, которая продолжалась чуть не до утра. Они приводили каких-то девчат, напивались и начинали петь дикими голосами, плясать и вдобавок еще раскрывали дверь своей комнаты, которая как раз находилась против нашей комнаты. По вечерам невозможно было заниматься, я сходила с ума, но ничего нельзя сделать, жаловаться некуда.
В общем, «чудеса общежития» способны отравить жизнь. Бытовая обстановка каждого из нас сильно отстает от всей общественной и производственной жизни. В общественной жизни мы ушли далеко вперед, наше общественное самосознание стоит очень высоко, но условия быта тянут назад…
Сейчас приходил одни наш студент, Коршунов Федя. Он на практике в Сельколхозгизе и тоже ничего не делает, работы нет. Слышал от Шоркиной, что я ухожу отсюда 1 марта, и собирается перейти сюда. Хотел поговорить с Киселевой, но ее что-то нет, хотя уже двенадцатый час. Потолковали о наших делах, печальных, техредовских. Большинство студентов ничего сейчас не делают на практике, и два месяца потеряются напрасно.
