Зашла к своей маме. Там, как всегда, уныло. Сестры учатся и редко бывают дома. Брат хоть и женился совсем недавно, но характер у него все такой же тяжелый.
Приехала домой уже в девятом часу, и тут произошел редкостный скандал с Пашей. Я на нее никогда еще не кричала, но вчера у меня лопнуло терпение. Я ей сделала замечание, почему она после купания одела Талочке снова грязное белье. Она говорит, что оно лежало на кровати, поэтому она и одела. Я ей сделала выговор, а она не стала ужинать. Меня это так взорвало, что я, не помня себя, наорала на нее. С этой идиоткой можно с ума сойти.
Если бы была возможность устроить Талочку в детский сад здесь, в корпусах, я без сожаления бы рассталась с домработницей и со всеми удобствами. Пусть бы я сидела вечерами дома, пусть бы все сама делала, но нервы у меня были бы спокойнее, и грязи дома было бы меньше. К сожалению, детский сад совершенно недоступен. Можно, правда, через роно добиваться, но могут дать направление в какой-нибудь очень отдаленный район, и будет невозможно ездить туда. В нашем районе ведь очень большие расстояния.
Все-таки молчание Моны меня очень беспокоит…
Дочка моя сидит и перелистывает книгу. Она не смотрит в книгу, ей скучно. Ей вообще скучно живется. В ее возрасте мне жилось гораздо веселее. У меня уже был брат, который звал меня няней, и была маленькая сестра. А сама я была вполне самостоятельным человеком, у меня ведь не было няни, а мать с отцом работали. Я была дома старшей, и мне поручали смотреть за младшими. Гуляла я, конечно, без всякого присмотра и еще водила за руку брата. Жили мы тогда (когда мне было пять лет) у Крестовской Заставы, в одном переулке. Переулок тихий, на улице росла трава. Дома деревянные, двухэтажные. Гуляли больше во дворе. Дворик маленький, с сараями, с садиком и с одним деревом, которое росло посреди одного сарая, и видна была только одна крона над крышей. Видно, когда строили сарай, жалко было рубить дерево, и его оставили, оставив в крыше отверстие для ствола. Сколько было игр в этом дворе! Разве моя дочка знает их? Нет и не будет знать. У нее скучное детство, детство с няней. Играли в палочку-выручалочку, в папы и мамы, в куклы, в классы, в мяч. Зимой делали снежные пещеры, морозили руки, а потом ревели дома, когда мамы отливали наши руки холодной водой. Лазали через забор дразнить детишек с соседнего двора. Разрисовывали белую каменную лестницу нашей домохозяйки и потом прятались от ее гнева в сарай. В смежной с нами квартире жило семейство поляков. У них было трое ребят – девочка моего возраста и двое мальчишек более старших. Эта девочка была моей единственной подругой во дворе, больше девочек не было, но мы с ней больше ссорились, чем дружили. Она была очень несговорчивой и всегда лезла драться, так как знала, что братья за нее заступятся. А за меня заступаться было некому, и мне приходилось самой защищаться. Один раз я засветила ей камнем в лоб и, конечно, сейчас же спряталась домой, боясь расправы. Другой раз я услышала, что она проглотила волос, и я решила, что она скоро умрет. Я слышала, что волосы глотать нельзя, от этого можно умереть. Я с нетерпением ждала ее смерти, так как надеялась завладеть ее игрушками.
Когда их родителей не было дома, мы забирались к ним в квартиру и развлекались: прыгали с комода и со стола на пол. Я особенно любила прыгать. Не было такой лестницы, с которой бы я не прыгала. А моя дочка сейчас не может прыгнуть даже со своего детского стульчика.
По вечерам взрослые, окончив труды свои, отдыхали. Они вылезали во двор и усаживались в садике или на ступеньках лестницы. Домохозяйка тоже выходила. Это была пожилая уже женщина, полная, седая. Он занимала весь верх, в несколько комнат, того дома, в котором мы жили. А мы жили в подвале вместе с поляками. Иногда в такие вечера над нашим переулком гудели аэропланы. Тогда говорили: это, наверное, немцы летают, вот сбросят бомбу и убьют всех. От этих разговоров я очень пугалась. Было страшно, а вдруг и вправду упадет бомба? Война с детском сознании была чем-то ужасным. Говорили, что немец идет на нас и скоро будет в Москве. В Москве – это значит у нас дома, и мы приготавливали кочергу, которой будем встречать немца.
Однажды мы забросили на крышу дома мой маленький мяч. Достать его оттуда было нельзя. Мы решили: раз он будет поливаться дождем, значит, он должен расти, а когда он вырастет, он не удержится в желобке и свалится на землю. Каждое утро мы выходили во двор и смотрели на крышу, не вырос ли мяч.
Мама мне купила куклу, обыкновенную, недорогую куклу, в соломенной шляпе, которая не снималась с головы. Мне интересно стало, почему это ни у одной куклы не снимается шляпа? Приложив некоторое усилие, я сняла с куклы шляпу… вместе с волосами. Кукла осталась с лысым черепом. Мама, конечно, сделала мне соответствующее физическое внушение и, приклеив шляпу с волосами на прежнее место, повесила куклу на стену. Больше меня кукла не интересовала.
В то же время шел уже третий год войны, вернее, кончался второй. Отец был призван в самом начале войны и попал в те линии, которые сначала победоносно наступали и дошли до Кенигсберга. Отец тоже там был. Потом началось отступление. Бежали день и ночь, побросав сумки и все лишнее. Отца ранило осколком гранаты в ногу. Рана была пустяковая, но это было причиной попасть в эшелон раненых, которых отправляли в Москву. В Москве брат отца устроил его в лазарет при Виндавской ж. д. Я помню, как мы ходили с мамой в этот лазарет навещать отца. Это был просто деревянный барак, и что мне запомнилось, так это голуби, которые летали под потолком. Выйдя из лазарета, отец не вернулся на фронт. Он стал дезертиром… Это было, конечно, рискованное дело. Надо было где-то скрываться, и он скрывался дома. Ни одна душа не должна была знать о его существовании. Мне было строго приказано молчать. Я была не из болтливых, а в данном случае была нема как рыба. Но братишка был еще мал и глуп, и вот на мою обязанность легло не спускать с него глаз, следить, чтобы он никуда не ходил один и не болтал лишнего. Надо сказать, что это была очень тяжелая обязанность. Иногда так хотелось побегать одной, но отпускать его было нельзя. Чувство ответственности перевешивало. Ни разу, ни при каких обстоятельствах я не сболтнула о нашей тайне. Я совершенно не обладала обычной детской болтливостью и была сообразительна не по годам. Разве сейчас моей дочке, которой уже через 4 месяца будет 6 лет, можно доверить что-либо подобное? Нет, она еще совсем глупа. Я уже сказала, что отец скрывался дома. У нас был самодельный буфет, и вот к задней стенке этого буфета была сделана пристройка во всю длину буфета, и шириной достаточной, чтобы там поместился человек. Вот в этом-то буфете и прятался отец. Обычно он сидел в комнате, но когда слышал, что кто-нибудь идет, так сейчас же залезал в буфет и стоял там, пока мама старалась выпроводить гостей. Внешне ничего не было заметно. Стоял буфет, и все. О дезертирстве отца не знал никто, даже самые близкие родственники, вроде его брата и матери. Родственники часто навещали мою мать, и это было для всех нас тяжелым делом. Обычно я первая, гуляя во дворе, замечала, что к нам идут. Вместо того чтобы подойти к родным и поздороваться, я стремглав летела домой, предупредить отца и мать, чем приводила в недоумение своих дедушку, бабушку, дядей и тетей и прочих. Отец поспешно прятался, а мама, мило улыбаясь, принимала гостей и дрожала при каждом шорохе из буфета. Находиться продолжительное время в буфете было, конечно, неудобно, и можно было нечаянно или чихнуть, или кашлянуть. Но, кажется, этого ни разу не случилось.
