30 ноября, четверг
«Вражда» не выходит у меня из головы. К сожалению, не удалось прочитать второй книги.
…В доме Тони гостила его двоюродная сестра Эвелина, когда Тони пришла в голову мысль увидеть обнаженную девушку. Он проснулся утром. Было еще рано. Обычно он уходил на прогулку или уезжал верхом. В этот раз он отправился в комнату Эвелины. Он шел без колебаний и страха, как будто повинуясь какой-то посторонней силе. Эвелина спала, когда он вошел
[44].
Но нечто непредвиденное вторглось в их жизнь и разрушило все их мечты. В августе началась мировая война. Катарина хотела приехать в Лондон, но ее задержали на австрийской границе, а Тони мобилизовали и отправили на фронт. Они потеряли связь друг с другом.
Пять лет войны изуродовали душу Тони. Он вернулся с войны озлобленным и ни к чему не приспособленным. У него не было специальности. Средства к существованию давал ему отец, но последний ставил ему условие – жениться на девушке, которую Тони не любил. Тони мечтал о Катарине, Тони искал ее, ездил в Вену, и все тщетно, она как в воду канула. Только несколько лет спустя, когда он уже потерял надежду ее найти и женился на нелюбимой Маргарет, он встретил Катарину на острове Эа и больше уже с ней не расставался.
5 декабря, вторник
Мона пишет, что он получил новое назначение и теперь его командировка кончилась. Пишет, чтобы я не ждала его в Москву. Меня это убило. Ведь его приезды были для меня единственной радостью. Всегда чего-то ждешь, а сейчас и ждать нечего. Не повезло нам, два года уже живем врозь, еще год так придется жить, а там еще неизвестно, что будет через год.
Сегодня и завтра отдых, а 7-го возьму бюллетень у врача, очень плохо себя чувствую, надо отдохнуть немного. Надоело ездить каждый день. И дома надо навести порядок, все запущено, везде грязь. Паша делает только то, что скажешь. Надо за все самой приниматься. Вместо того чтобы с бюллетенем отдыхать, придется, конечно, возиться с домашними делами.
31 декабря, воскресенье
Провожаю старый год так же невесело, как и встречала его. Встречала я его больная, лежа в кровати, с t° 39,0, без денег, без всяких светлых перспектив на будущее. Провожаю дома с дочкой и сестренкой Лидой. Надеялась, что сегодня днем отец мой привезет нам елку, но он почему-то не привез. А я спешила с работы скорее домой, думала с детьми елку наряжать. И вот теперь сижу, и вроде делать нечего. Дети играют, а мне так одиноко. Если бы я знала, что не будет елки, я бы хоть в городе немного задержалась или вообще бы осталась где-нибудь встречать Новый год. А теперь придется встречать Новый год дома, про себя, что называется.
В этом году очень мало продают елок. В нашем районе ими совсем не торгуют, в центре города их тоже мало, и притом дорогие и ободранные. А по радио и в газетах без конца трещали о елочных базарах. Послушать, так прямо набиваются с елками, а купить негде. В продуктовых магазинах уже целую неделю ничего нет. Заходишь в какой-нибудь гастроном – пусто, только одно вино стоит да какие-то коробочки с несъедобными суррогатами. А в тех магазинах, где что-нибудь есть, какая-нибудь колбаса (больше ничего не бывает), образуется такая безобразная очередь, такая давка, что страшно делается. Сливочного масла нет, муки нет, сахара нет, крупы никакой нет. Рыба, консервы, икра стали необычайной редкостью. Фрукты бывают только в виде мандаринов и иногда яблок, и достать их очень трудно. Молоко имеют только те, кто идет в очередь с четырех утра. В общем, что-то безобразное. И это называется счастливой советской жизнью. Вся эта «счастливая» жизнь сводится к ежедневным поискам самых необходимых вещей. Кушать надо каждый день, и каждый день надо идти в очередь, надо что-то комбинировать, готовить какой-то обед, имея очень ограниченный ассортимент продуктов. Сейчас в этом отношении стало плохо, так плохо, как еще ни разу не было со времен военного коммунизма. Картофеля нет, капусты нет, лука нет, вообще никаких овощей нет, жиров нет, крупы нет, а в последнее время и колбасу трудно купить. Яиц нет, молочных продуктов нет, то же самое и с ширпотребом. Ботинки, галоши, пальто, платья, костюмы, мануфактура бывает в магазинах в минимальных количествах и только для тех, кто имеет время и терпение простаивать в очередях дни и недели. А на это способны в основном только спекулянты, для которых спекуляция стала их основной профессией. Сейчас, правда, существует спекуляция в основном домашняя. Приходит кто-нибудь к кому-нибудь в дом, и пришедшему «между прочим» предлагают какой-нибудь отрез, какую-нибудь готовую вещь, достали, мол, себе, да вот не нужно. Цену говорят, конечно, спекулятивную, а какая настоящая цена вещи, узнать трудно. В магазинах приходится видеть только очереди, а не товар. Вернее, в магазин не приходится даже попадать, потому что очереди обычно стоят где-нибудь со двора. Я сейчас понятия не имею, сколько стоит метр какой– нибудь материи, или готовая вещь, или туфли. Противно так жить. Люди бегают по магазинам совершенно очумелые, каждый имеет деньги, каждый хочет что-нибудь купить, но магазины встречают неприветливыми пустыми полками или очередями со двора. Бесспорно, конечно, что покупательная способность широких масс населения за последние годы сильно выросла, а товаров не хватает. Мне кажется, что разумным выходом из этого положения было бы введение карточной системы на предметы ширпотреба в первую очередь. Тогда не было бы такого положения, когда один покупает для спекуляции, а другой всю зиму без галош ходит, потому что он не может стоять в очереди неделями. А попробуй сказать где-нибудь об этом, так пришьют какой-нибудь антисоветский выпад.
Недавно праздновали шестидесятилетие Сталина. По радио трубили неделю целую об «учителе», «отце родном», «друге», «великом» и пр. А знает ли этот «отец родной», как его «дети» все свое свободное время тратят на бессмысленные очереди и клянут жизнь на всех перекрестках? Только ничтожные единицы, верхушки, всякие герои и стахановцы из стахановцев имеют светлую жизнь, много денег и закрытые распределители.
1942
2 февраля, понедельник
Случилось то, чего я всю жизнь панически боялась, – война. Она длится уже восьмой месяц, и конца ее не видно. Страх перед войной сидит во мне с самого раннего детства, видно, потому, что детство все прошло во время войны. Когда началась первая империалистическая война 1914 года, мне было 3,5 года. Конечно, я мало что помню из этого возраста, но прощание отца с матерью перед отъездом на фронт помню очень ясно. Горе их обоих так глубоко запало в мое детское сознание, что с тех пор самым ужасным в жизни мне казалась война. Война тянулась долго. Много раз приходилось уже совершенно сознательно волноваться за отца, переживать недостатки, голод, болезни. Когда стихли последние выстрелы, когда война была совсем закончена, мне было уже около 11 лет. Ранние детские годы не знали мирной жизни. В сознании прочно создалось убеждение, что война – это ужас, голод, возможность потерять отца.
Шли годы. Детские впечатления бледнели, но всякий раз, когда международная обстановка делалась напряженной, больно сжималось сердце. Помню, как-то в школе на уроке истории (это было в 1928 году, когда я уже кончала девятилетку) преподаватель нарисовал нам картину будущей войны, которая рано или поздно, но обязательно будет. У меня тогда так испортилось настроение, что я несколько дней ходила и переживала ужасы этой будущей войны и, между прочем, все старалась успокоить себя, что война эта будет не скоро…
