Я не хотела верить никаким историческим выкладкам, пыталась убедить себя, что великие большевистские историки ошибаются, что войны очень долго не будет. Примерно с 1926 года я начала регулярно читать газеты и делала в школе доклады на международные темы. И когда я стала больше читать газеты и меньше слушать обывательские разговоры о войне – у меня еще больше укрепилось убеждение, что война будет, но не скоро. Это было в 1927–1928 годах. Конечно, все эти мои убеждения ничего не стоили и создались только потому, что война пугала меня.
В 1932 году я училась на первом курсе Редакционно-издательского техникума. Однажды на уроке истории зашел разговор о текущих международных событиях и между прочим о Германии, которую тогда считали наиболее слабым звеном в капиталистическом мире. Преподаватель высказал мысль (которой тогда все придерживались), что если в Европе вспыхнет революция, то это, конечно, будет прежде всего в Германии. Я тогда возразила против этого, сказав, что, по-моему, в Германии еще сто лет не будет революции. Мне, конечно, возражали и преподаватель, и студенты, а обосновать свою мысль какими-либо вескими аргументами я не могла. Это было мое убеждение, я не любила Германию, не любила скучных аккуратных немцев. Мне казалось, что их любовь к порядку и дисциплине являются серьезной помехой к революции. Все это, конечно, не авторитетные рассуждения, но случайно они оправдались. В начале 1933 года в Германии к власти пришли фашисты, и эта насыщенная революционным духом страна была отброшена назад, к Средневековью.
22 июня 1941 года, воскресенье, день нерабочий. Погода пасмурная, невеселая. Вообще, весна в этом году была холодная, дождливая. Поднялись утром без определенных планов. Мона должен был пойти на завод, я поехала в город мерить платье, которое мне шила двоюродная сестра Нюра.
Доехала до центра, вышла из метро и пошла обычной дорогой по Неглинной улице. Зашла в кондитерский магазин, купила конфет и печенья и решила зайти сначала к маме. Мама встретила меня очень расстроенная и буквально огорошила меня следующими словами: «Говорят, война началась, возьми скорее деньги из сберкассы да купи что-нибудь». Я просто опешила. Какая война, откуда? Спрашиваю, откуда она это взяла, она говорит, что слышала, все говорят об этом. Этот разговор происходил около двенадцати дня, а через несколько минут прибежала соседка и сообщила, что скоро по радио выступит Молотов. С щемящим сердцем уселись на диване слушать выступление Молотова. Не верилось простым человеческим словам о том, что на нас вероломно напала Германия, что ночью бомбили наши города, что погибли уже сотни советских мирных граждан, которые не знали даже, за что их убили. Пасмурный день стал еще пасмурнее. На улицах у каждого репродуктора собирались толпы людей, а дикторы громко вещали о том, что в Москве объявляется угрожающее положение… За несколько минут мирный выходной день москвичей превратился в суровый день всенародного несчастья. По квартирам стали разносить повестки из военкоматов. Началась всеобщая мобилизации.
Я раздумала ехать к портнихе и помчалась домой. Я боялась, что Мона без меня получит повестку и уйдет в военкомат… Дома никого не было, Мона ушел на завод и вернулся только к концу дня. О настроении, конечно, говорить не приходится, оно было исключительно подавленным. Мона с минуты на минуту ждал повестки.
Вечером сидели без света, в городе уже было введено всеобщее затемнение. Пришли Табачниковы Гриша и Шура. Посидели впотьмах. Радио в 11 вечера уже прекратило свою работу.
На следующий день я провожала Талочку с детским садом на дачу. Руководительницы детского сада не знали толком, надо ли теперь ехать или подождать, но все же уехали. Приехав из Быково (куда уехал детский сад), я сходила в баню, немного успокоилась и вечером вернулась домой, прихватив с собой сестренку Лиду, чтобы дома не было так скучно. А ночью вдруг слышу, Мона будит меня: «Вставай, тревога…» Какая тревога? Но радио (которое по случаю войны совсем не выключалось) быстро мне все объяснило: «Граждане, воздушная тревога!» А за окном уже выла сирена… Я сказала: «Ох, как они быстро!» Оделись, вышли на улицу. Уже светало. Народ бежал из корпусов, а дежурные ПВО распихивали всех по подвалам. Бомбоубежищ у нас еще не было, и мы просто попрятались в подвалы наших корпусов, где у нас размещались почта, рабочее общежитие и др. учреждения. В небе ясно были видны летающие самолеты, слышны были трескотня и разрывы. Самолетов было много, треска тоже. Мона спустился вместе со мной в подвал, потом вылез и побежал на завод. Я тоже вылезла наверх и простояла в парадном. Бабы в подвале причитали: «Из-за этого завода нас всех здесь побьют…» Некоторые мужчины сообщали результаты своих наблюдений: «Штук пятьдесят немецких самолетов летает здесь». Примерно через час все разошлись по домам. Меня удивило, что дежурные разрешили всем идти домой, а сигнала «отбой» не было. Пришла домой, легла спать. Через несколько минут пришел Мона. Спрашиваю: «Как ты думаешь, это настоящая тревога была?» – «Не знаю, я спросил у себя в штабе, мне ответили, что самолеты противника прорвали линию обороны в Малоярославце и лавиной летят на Москву». Мне такое объяснение показалось сомнительным, но раздумывать было некогда, надо было досыпать до работы. Наутро, по пути на службу пришлось услышать всякие разговоры об увиденных немецких самолетах, а тревога-то была учебной…
Потянулись тревожные дни. Обстановка на службе угнетала. Очень много было паники. Трескучие разговоры, митинги, потом запись в ополчение. Записалось много, а когда записавшимся предложили явиться с вещами в военкоматы, оказались больные и инвалиды. Но таких было немного. Большинство с готовностью ушло в ополчение. Из нашего планового отдела ушел в ополчение экономист Василий Иванович Розе, латыш по национальности. Странно сложилась у него жизнь. Родился в Риге. Мальчишкой после школы попал в учение в какую-то торговую фирму, там сначала учился, потом работал. Любил свою Ригу, взморье. Стал зарабатывать свои деньги, одевался, кормил мать и отца, уважал своего патрона (так он называл своего хозяина). Во время войны попал в Россию, приехал сюда вместе с отцом и матерью. Был мобилизован в гражданскую войну. Отец и мать вернулись обратно в Ригу, а он, пройдя во время войны немалые километры по российским просторам, так и остался в России. Его родная Рига стала уже заграницей. Он кончил в Москве какой-то институт и стал работать экономистом. Переписывался с родными до 1937 года. В 1937 году переписку пришлось прекратить, чтобы не навлечь на себя гнев НКВД. В 1940 году, когда Прибалтика стала советской, он снова возобновил переписку со своей матерью, которая по-прежнему жила в Риге. Начал мечтать о поездке в Ригу. Весной 1941 года после длительных хлопот в НКВД он получил разрушение поехать в Ригу. Выехал туда 7 июня. Поездку его обсуждали очень горячо, давали всякие советы и массу поручений; кому привезти чулки, кому галстук. Недели через полторы я получила от него открытку, что он наконец в Риге, увиделся с матерью, вспоминает старые места. А 25 июня он спешно, под бомбами и выстрелами, уезжал из Риги, снова оставив мать, с которой не виделся почти 23 года. Не дождавшись конца отпуска, В.И. приступил к работе, а через некоторое время, записавшись в ополчение, ушел вместе с другими обучаться военному искусству. Потом, уже уехав из Москвы, я имела сведения о том, что он был на фронте под Смоленском.
