Недели через три после начала войны обстановка в Москве стала как-то особенно тревожной и угнетающей. Как нарочно, погоды стояли пасмурные, дождливые, а это тоже действует на настроение. Началась эвакуация женщин и детей. Райсоветы проводили эту эвакуацию вначале в принудительном порядке. Домоуправление назначало день выезда, и если к этому сроку какая-либо женщина с ребенком не выезжала сама, ее отправляли с каким-нибудь эшелоном, давая деньги на проезд. Однажды пришли и к моей маме и предложили ей к пяти часам дня выехать с детьми. До этого у нас было много разговоров о том, куда выехать, но ни на чем не останавливались, пока это дело еще терпело. Когда маме предложили обязательный выезд, решили отправить ее в Ногинск к ее родственникам. Она забрала с собой Лиду (сестренку) и невестку с двумя детьми.
Брат Моны Лева все время советовал мне тоже уехать с Талочкой. Жену свою Зину с дочкой он тоже собирался куда-нибудь отправить. Я вначале поддалась его уговорам, но потом быстро раздумала и решила никуда не ехать. Меня пугала разлука с Моной. Ведь только-только начали жить нормально, только кончились эти три года службы – и опять разлука? Ни за что!
Прошел месяц. На фронтах большие потери. Эвакуация приняла широкие размеры. Теперь уже не райсоветы, а предприятия и учреждения организовывали эвакуацию своих женщин с детьми. В нашем тресте тоже взялись за это дело и предложили к 22 июля выехать из Москвы всем женщинам, у кого есть маленькие дети. Область, в которую трест эвакуировал своих сотрудниц и жен сотрудников, была выбрана Свердловская. Числа 19-го начали проводить запись, кто куда едет. Почти все наши женщины записались в Свердловскую область. Я на всякий случай записала два билета в Боровое, но ехать еще никуда не решила. Детский сад, где была Талочка, оставался еще в Быково и никуда пока не собирался выезжать, и это меня удерживало. Но общая паника начинала действовать на нервы, и на всякий случай я решила подготовиться к отъезду. 20-го, в воскресенье, поехала в центр, купить кое-что из необходимых вещей, Талочке ботинки и боты. В центре было необычно пусто. В магазине небывалое обилие товаров. Даже резиновые боты стояли на полках, и никто ими не интересовался. Ходили по магазинам с сестрой Нюрой. Купили кое-что и отправились ко мне домой. Настроение было какое-то подавленное. Мона работал и даже на ночь не приходил.
На следующий день в тресте уже не работали те женщины, что записались ехать в Свердловскую область. Не работалось. Вечером, выйдя из треста, пошла по магазинам поискать хозяйственное мыло, но его нигде не было. По пути зашла в парикмахерскую постричь волосы и, когда села на стул, вдруг подумала: «А если сейчас тревога и парикмахер не успеет постричь меня?..» Стало как-то мутно на душе. Постриглась благополучно и, выйдя из парикмахерской, пошла к Петровским Воротам, а оттуда на площадь Маяковского к метро. Мыла я так и не нашла. Домой приехала часов в 8, пообедала и попросила Пашу поставить мне воду для головы, а сама легла отдохнуть на кровать. В комнате было уже сумрачно. Свет не зажигали, так как окно у нас было открыто. Пришел Мона, Нюра была тоже у нас. Вода нагрелась, и Нюра все торопила меня мыть голову, но мне очень не хотелось вставать. И вдруг без пяти минут девять завыла сирена. Тревога была не первая за месяц войны, и мы привычно стали собираться в бомбоубежище. Надели пальто и побежали – я и Нюра в бомбоубежище, Мона на завод, а Паша осталась дома, заявив, что чего зря бегать каждый раз… Пошли, конечно, без всякого волнения, надеясь, что, как всегда, через час-полтора будет дан отбой…
Прошел час, два. Сидеть в бомбоубежище надоело, устали спина и ноги, хотелось спать. Все ждали отбоя, а вместо этого услышали взрывы и стрельбу зениток. Вначале это было где-то далеко, потом ближе, и вдруг оглушительный взрыв раздался под окнами убежища, на мгновение погас свет, от окон и с потолка посыпалось. Сидевшие вдоль стены у окон в панике бросились к дверям. Крик, давка, истерические крики. В темноте нас с Нюрой сшибли и разъединили. С трудом схватила ее за руку и усадила на скамейке. Дежурные еле удерживали перепугавшихся людей в дверях. Садиться по стенкам никто уже не хотел, все жались к середине. В полутьме подвала казалось, что на поверхности все разрушено… Отбой был дан в 4 часа утра. Было уже светло.
Невеселая картина встретила нас на поверхности. Тротуар был покрыт горами битого стека и щепами рам. В доме, под которым мы сидели, не было ни одной рамы – все вылетели. Пострадали рамы и стекла и в следующих двух корпусах. В нашем корпусе было почти все цело. В нашей комнате окно было открыто, и все, что было на подоконнике, слетело на пол, сорвалась штора, упал будильник на столе, покрошилась известка с потолка.
Вокруг корпусов дымились пожары. Сгорела птичья фабрика, горели жилые бараки. Оглушительный взрыв, который напугал нас в бомбоубежище, произвела фугасная бомба, которая упала между домом, в подвале которого мы сидели, и поликлиникой – одноэтажным зданием. Бомба упала как раз посредине стадиона, не причинив непосредственного вреда, но от воздушной волны сильно пострадала поликлиника – рамы вылетели, крыша загнулась кверху. Пострадали 6 человек медперсонала, в частности врач, у которой я поддувалась.
Утро наступило солнечное и ясное. Спать, конечно, не пришлось, надо было ехать на работу. Кругом в нашем районе дымились пожары. В тресте, конечно, целое утро не работали, а рассказывали о своих переживаниях. Я очень волновалась за Талочку и начала думать об отъезде. Ясно было, что теперь после бомбежки народ бросится уезжать и уехать будет трудно. Надо было или уезжать с трестовской организацией, или оставаться в Москве. Мону не видела, а кругом уговаривали ехать. Начальник мой говорил: «Ну что вы думаете, забирайте все самые лучшие вещи и уезжайте, пока можно уехать». Позвонил Лева, узнать, живы ли мы. Зина его уехала 20-го в Боровое, он уговаривал и меня ехать с ней, но я тогда еще не собиралась ехать.
Уговоры подействовали. Подала заявление об уходе и записалась в трестовский эшелон, отъезд которого был отложен до 24-го. Быстро получила расчет. Мона не особенно одобрил мое решение, но ничего не сказал, только заметил: «Может, подождала бы?» Но я сама не знала, что делать. Начала собираться. Сшила два больших мешка и начала складывать туда все вещи подряд.
Наутро после первой бомбежки в Москву вернулась мама с дочкой и внуками. Ее эвакуация окончилась. Она так измучилась в Ногинске, что решила вернуться обратно, тем более что насильная эвакуация закончилась и ей не грозило больше выселение.
С 22-го на 23-е опять была бомбежка, опять 6 часов сидели в бомбоубежище. Урывками укладывали вещи. Помогала мне Валя. Последнюю ночь с 23-е на 24-е она ночевала у меня, вернее, мы вместе ночевали в бомбоубежище. К утру
24-го у меня все было кое-как собрано. Утром я должна была поехать в Быково за Талочкой и оттуда с ней прямо на Казанский вокзал к поезду. За вещами должны были приехать из треста на машине. Утром, собираясь в Быково, я все еще не могла решить – ехать или не ехать? В голове от бессонных ночей и от нерешенного вопроса – хаос. Моне, видимо, надоели мои колебания, и он сказал, чтобы я не передумывала, а ехала. Было мучительно больно, тревожно, ехать не хотелось, и когда я думала, что, может быть, лучше отказаться от поездки, остаться дома, мне делалось очень легко и сразу прояснялось в голове. Но этого я не сделала, и почему – не знаю. И сейчас понять не могу, как я могла совершить тогда такую непростительную глупость и уехать, когда меня никто не гнал. Сейчас, спустя семь с лишним месяцев, меня все еще терзают угрызения совести за сделанную глупость. Сборы, поездка и все последующее было настолько мучительно, что сейчас, когда я пытаюсь написать обо всем этом, мне делается нехорошо. Поднимается глухое раздражение, начинаю нервничать, и страшно хочется не мучить себя, забыть о своем бегстве из Москвы неизвестно во имя чего.
