Если бы не сестра Валя, я бы не собралась. Но она поддержала меня в моем намерении уехать и помогла мне со сборами.
Утром 24-го поехала в Быково за Талочкой. Девочка безмятежно играла с детьми, и было до слез жаль брать девочку с дачи, из хорошей заботливой обстановки и везти в неизвестность. Из Быкова ехали в битком набитом поезде, это все ехали матери, увозя своих детей из колоний. Эта поездка из Быкова до Казанского вокзала была началом наших мучений.
Уезжала я не одна, а вместе с сестрами Нюрой и Лидой. Приехав на вокзал, нашла своих трестовских, оставила Талочку и пошла искать своих родных. Приехали провожать папа, мама, Мона и Паша. Нервничала я ужасно. В последний момент, когда вещи мои уже грузили в вагон, у меня было желание покидать все обратно и не ехать. Так остро и ясно представила себе, что я сама, по доброй воле, уезжаю от мужа, от родных – и зачем, куда? Нервничала, плакала, и получалось, как будто меня насильно увозили. Бывают же такие моменты в жизни, когда действуешь как будто не по своей воле.
Разместились в вагонах, в двух, тесно и неуютно. Была масса вещей, а на них женщины и дети. Момент отъезда был очень тяжел. Поднялся плач, крики. Я всеми силами пыталась сдержаться и не отрываясь смотрела в последний раз на дорогие лица мамы, отца, Моны и Вали. Нюра моя забилась в угол и была в очень мрачном настроении. Лидочка плакала. Было желание выброситься на ходу поезда из вагона и бежать обратно. И пожалуй, было бы лучше, если бы я тогда так поступила.
Поездка была мучительной и удручающий. Было очень тесно, и от этого были все несчастья. Спать было негде, кушали у себя на коленях, грязь, умыться нечем, пить нечего. Наш товарный вагон в составе был последним, и на станциях мы стояли в самом хвосте, далеко от воды и поэтому страдали от жажды и от грязи. Все перессорились между собой, все друг другу мешали, хотелось заткнуть уши, закрыть глаза и никого не видеть и не слышать. Все притупилось, только одно желание и было: скорее бы кончилось это путешествие.
Однажды ночью, лежа на досках на втором этаже в очень неудобном положении, так как было коротко, я вдруг остро представила себе, что я сделала непростительную, непоправимую глупость. Я рвала на себе волосы, кусала пальцы, мне казалось, что я схожу с ума. Хуже всего было то, что я не находила себе никакого оправдания. Ничего не было «за», все было против. В таком состоянии мучительного сожаления, отупения, безразличия к окружающему доехала до Свердловска. Нюра моя тоже, видимо, мучилась, но бедная девочка так же, как и я, мучилась про себя. Ей-то уж совсем было обидно переживать эту свинячую обстановку. Ей некого было спасать, а в Москве она оставила институт.
Свердловск встретил нас проливным дождем, холодом, ветром. Простояли где-то за городом почти сутки, а потом дождливым утром нас привезли в Камышлов, выгрузили и привезли на подводах на эвакопункт. Это было 1 августа.
Эвакопункт помещался в двухэтажном здании – школе. Просторные классы были пусты и чисто вымыты. Располагались на полу, на своих вещах. Встретили нас хорошо. Прежде всего накормили нас в столовой, потом предоставили нам баню, где сделали нашей одежде дезинфекцию. Комиссия из представителей городских властей составила списки приехавших и начала распределять всех по колхозам. В городе никого не оставляли, всех направляли на колхозам. Но тем не менее те, кто сами пошли в городе по учреждениям, сумели устроиться в городе и остались там. Я не пошла ни по учреждениям, ни в комиссию, так как решила уехать или в Омск, или в Боровое.
Камышлов – довольно симпатичный городок, на берегу большого озера, которое напоминало мне Щучье. В центре города большая церковь, каменные дома, улицы, обсаженные деревьями, сад, базар. За центром деревянные дома с садиками. Город чистенький. За окнами, закрытыми цветами и белыми занавесками, чудилась спокойная жизнь, тихая, уютная, без тревог, без угрызений совести, которые непрестанно мучили меня.
По приезде в Камышлов я прежде всего отправилась разыскивать тубдиспансер, чтобы поддуться. Дала телеграмму в Омск, Валиной подруге Любе Цвайг, спрашивая разрешения приехать. Люба эвакуировалась из Москвы в первые же дни войны вместе во своими родителями.
На эвакопункте была масса самых разнообразных людей. Были москвичи, ленинградцы, украинцы, белорусы, были бежавшие из Латвии, из Польши, бежавшие из городов, которые уже были разрушены немецкими бомбардировками и даже уже заняты немцами. Были женщины, которые потеряли своих детей, были жены, которые оставили своих мужей в партизанах, были дети, которые потеряли родителей. Больше всего было евреев, целые семьи, многочисленные, бедные, голодные, оборванные. Как ни странно, но все виденное и слышанное почему-то совершенно не находило во мне отклика. Я не жалела никого и никому не сочувствовала. Я злилась сама на себя и жила в непрерывном сожалении о сделанном. Окружающие люди были в большинстве неинтересны. Мое внимание привлекли только две группы людей: одна группа, состоящая из нескольких еврейских семей, по-видимому, какая-то портновская артель. Они ехали со швейными машинами и договаривались с председателем какого-то колхоза об организации артели. Это были труженики-евреи, так не похожие на еврейских мамаш, с которыми мне пришлось ехать в вагоне. Они по-деловому договаривались об условиях, серьезно, без крика совещались между собой и были удивительно внимательны и дружны между собой. Эта группа людей мне очень понравилась. Ехали они откуда-то с юга. Чувствовалось, что эти люди, так дружно живущие, нигде не пропадут и, уж наверное, они не мучаются ненужными сожалениями.
Другая группа – молодая женщина с дочерью, девушкой лет 17, и стариком-отцом. И мать, и дочь были очень интересны. Смуглые, почти черные, нерусского типа, как потом я узнала – евреи. Вид очень интеллигентный. Случайно я разговорилась со стариком. Он оказался очень интересным собеседником! Ехали они тоже из Москвы. Старик так же, как и я, сожалел о том, что уехал. Но его уговорила ехать дочь. Он жалел о своей квартире, богато обставленной, о потерянных удобствах. Говорил, что как только устроит дочь и внучку, так уедет обратно в Москву. Рассказал, что в прошлом он жил в Вильно, имел собственный дом, какой-то магазин (не помню какой), жил очень богато. После революции занимался снабжением армии. Дом в Вильно продал, попал в Москву. Детям дал образование, сыновья – один журналист, другой архитектор, дочь, которая ехала с ним, – инженер-химик. Старик говорил, что ему 70 лет, что в жизни он видел много хорошего, чего, наверное, уж никогда больше не увидит. Да, он видел хорошее, ему 70 лет, и ему уже ничего не страшно, думала я, а мне 30 лет, я еще не успела хорошо пожить, и впереди все безотрадно. Между прочим, этот старик-еврей очень недружелюбно посматривал на моих спутниц, двух евреек, мать и дочь, и мне было смешно, так как еврейки эти действительно были какие-то особенно несимпатичные. Я никогда в жизни не питала никаких недружелюбных чувств к другим нациям и к евреям также. Наоборот, всегда считала евреев способной нацией, в школе дружила с девочками-еврейками, так как они были зачастую развитее и интереснее русских подруг-сверстниц. Да, наконец, и муж у меня – еврей, и к его семье я очень привыкла, но во время пути, прожив неделю в вагоне с полудюжиной старых евреек, я прямо-таки возненавидела их. Только старый еврей из Вильно немного примирил меня с племенем моего мужа и дочери.
