1 сентября Тала и Лида пошли в школу. Школа была рядом, под горою. Все трое стали жить суровой трудовой жизнью.
Осенью в артели стали начинать работу в 8 утра. В 7 утра звенел будильник (который мне одолжили хозяйки). Девочки обычно не слышали его, так как я быстро заглушала неприятное дребезжание. Вставала, ставила чай на керосинку. В круглой печке, которую я топила на ночь, обычно стояло что-нибудь горячее на завтрак, картошка с мясом или тушеная капуста. Но это было позднее, когда стали ежедневно топить печь, в сентябре же печь не топили, и на завтрак было обычно что-нибудь холодное – котлеты, яйца сырые, молоко к чаю, хлеб, масло. Сама я завтракала на ходу, кое– как, в 7.30 я уже выходила из дому, перед уходом разбудив девочек. На столе я оставляла для них завтрак, каждой отдельно, и ставила чайник с горячим кипятком. Они без меня вставали, одевались, завтракали и уходили в школу. Так как они еще не понимали время по часам, они всегда спешили и завтракали тоже кое-как, иногда оставляя все нетронутым. Но смотреть за ними было некому. С двенадцати до часу дня у меня был перерыв. Я прибегала домой, девочки в это время приходили из школы. Немая за полчаса до моего прихода ставила на керосинку разогревать первое, второе я разогревала уже сама. Наскоро обедали, и я бегом мчалась в свою артель, а девочки оставались хозяйничать дома. Они убирали со стола, стелили кровати, подметали пол, а потом делали уроки и играли. Очень часто к ним приходили другие дети, часто бывала Валя, и тогда поднимались шумные игры, с беготней, с криками.
Наташа (хозяйка) приходила с работы в 4 дня и, конечно, заставала самый разгар детского веселья. Обе сестры, видимо, очень не любили детей, и детские шумные шалости они возводили в разряд чуть ли не хулиганства. Правда, я не знала и не видела характера их шалостей, так как приходила домой в 7 вечера, когда они уже сидели тихо, ожидая меня, и поэтому не могла оспаривать жалоб хозяйки. Мне было очень обидно за девочек, они вовсе не были такими озорными, но что я могла сделать, они были совсем беспризорными. Я знала, что одни они не были способны на какие-нибудь крупные шалости и что в основном виновата Валя, которая всегда старалась научить их чему-нибудь, а сама оставалась в стороне. Хитрая и нечестная девочка, она очень вредно влияла на моих, внося между ними раздор, но я ничего не могла поделать. Ссориться с Евой не хотелось, приходилось терпеть все как есть.
Вечером у меня начиналась суматоха. Надо было готовить обед, готовила обычно на 3 дня, стирать, купать детей, гладить, пришивать вечно отрывающиеся пуговицы к детским платьям и чинить детские носки и чулки. В вечера готовки обеда топила плиту в кухне и возилась всегда до поздней ночи. Дети в 9 вечера ложились спать, а я возилась всегда до 11–12 ночи. У меня не было никакой возможности заняться с детьми, проверить их уроки, почитать с ними. Они были полностью предоставлены сами себе. К счастью, они попали, видимо, к хорошей учительнице, так как мельком я видела, что дети что-то научились делать, они стали прилично писать и охотнее садились за книги. Сама я ничего не читала, за исключением газеты, да и ту смотрела обычно перед сном, нередко засыпая за ней и не просыпаясь после этого до утра. Письма я писала обычно на работе.
Иногда у меня выдавались свободные вечера, когда обед был приготовлен накануне, дети выкупаны, белье чистое еще в запасе было. Тогда я разрешала себе отдых. Если погода была хорошая, я забирала детей и шла с ними в лес или на озеро. Для них это всегда был праздник. Но это было очень редко и только в сентябре месяце, когда еще дни были не так коротки и было тепло и сухо. Бывало так, что, убравшись и накормив детей, я укладывала детей спать и часов в 9 вечера бежала к Фене и к М.А. отвести душу. Болтали до поздней ночи, пили чай и ложились спать (меня уже не отпускали домой) и в кроватях еще долго разговаривали. Эти вечера, правда очень редкие, были для меня отдыхом и единственными светлыми минутами в моей безотрадной жизни.
Но к несчастью, и эта радость была отнята. В конце сентября Феню мобилизовали и послали работать в госпиталь в гор. Атбасар. Было очень грустно с ней расставаться. Она была единственным человеком, в ком я видела поддержку. Без нее все мы, и Зина, и Ева, и я, как-то разъединились, стали редко видеться. Вечером уже некуда было пойти, да и погоды стали унылые, дождливые, ночи темные, дни короткие. Правда, несколько раз я приходила к М.А., оставалась у нее ночевать, много разговаривали, но потом это как-то оборвалось. К ней приехала сестра с детьми из Москвы, сама М.А. начала что-то хандрить, и я прекратила свои посещения, замкнувшись у себя дома с детьми. Выходные дни проходили тоже однообразно и без отдыха. Утром в воскресенье надо было вставать рано и идти на базар, покупать продукты на всю неделю. После базара, часов в 12 дня завтракали, потом я топила плиту и стряпала еду на всю неделю. Освобождалась часам к шести вечера и куда-нибудь шла с детьми, чаще всего, конечно, в квартиру «врачей», к М.А. или к Ольге Петровне. Дети очень любили этот дом, так как там всегда угощали их чем-нибудь вкусным, какими– нибудь оладьями, ватрушками, пирогами. О.П. часто что-нибудь стряпала, у нее своя корова, и всегда были и молоко, и творог, и тесто она делала сдобное и вкусное. Я, конечно, за недостатком времени ничего не пекла, и дети всегда ели только простой хлеб.
Жизнь протекала в постоянном, непрерывном, напряженном труде. В артели все 10 часов приходилось работать много и разнообразно. Дома надо было выполнять всякую хозяйственную работу. Иногда охватывало отчаяние от безнадежности и беспросветности положения. Сколько же можно так жить, думала я, до каких пор может хватить этого напряжения? А если так придется жить целый год, выдержу ли я? К счастью, такие печальные мысли нечасто овладевали мною, некогда было о чем-либо думать. На работе приходилось думать о других вещах, дома было слишком много работы, а ночью я спала как убитая, иногда ни разу не повернувшись на кровати. Единственным культурным развлечением было радио. Утром я слушала его на работе, вечером дома. Если я ложилась в кровать до двенадцати и пыталась в кровати слушать радио – ничего не выходило, я моментально засыпала под любую музыку. А как я мучилась в Москве из-за этого радио! Если за стеной у соседей оно не было выключено, я не могла уснуть.
В артель я поступила на должность экономиста, но одновременно пришлось выполнять работу и нормировщика. Это дело для меня новое, и сначала я не знала, как за него взяться, но потом кое-как разобралась. Председатель, взяв меня на работу, совсем не интересовался, чем я занималась раньше, поэтому мне приходилось делать вид, что я все знаю и все умею. Однажды председатель говорит: «Надо снять хронометраж на пошив мужских рубашек, проверить нормы». Пошла в швейную мастерскую, понятия не имея, как снимают норму. На мое счастье, в швейной мастерской работал в то время счетоводом Иван Максимович Маслюк, старый работник артели, который великолепно разбирался и в нормах, и в учете, и в других тонкостях цеховой экономики и бухгалтерии. Он мне помог снять первую норму, а потом уж я сама сообразила, в чем секрет этой несложной работы. В цехах – швейном, сапожном и других – я очень быстро освоилась, и у меня были со всеми работниками хорошие отношения. А в кожевенном цеху, который организовался уже при мне, я была совсем своим человеком. Без меня зав. цехом Ларионов не сдавал ни одну работу, я должна была предварительно замерить готовые овчины, подсчитать примерную зарплату, только после этого он сдавал их кладовщице или в швейный цех, где из этих овчин шили полушубки для бойцов Красной армии.
