7 ноября выпал снег и ударил мороз. А еще два дня назад дни были настолько теплые, что можно было ходить в летнем пальто. Зима легла сразу и бесповоротно. Жизнь усложнилась. Надо было теплее одеваться, следить, чтобы дети тепло одевались. А как за этим уследишь, когда они уходили в школу без меня? Дни стали короче. Вечером после работы трудно было что-нибудь делать. Моне дала телеграмму, написала письмо, но ответа, как всегда, не было. Все чаще охватывали отчаяние и тоска. Каждый раз, возвращаясь вечером домой по темным улицам, дрожа и ежась от ледяного ветра, мечтала об одном и том же: хорошо бы прийти домой, в теплую убранную комнату, сесть за готовый стол, покушать и потом лечь в кровать и почитать книгу, не заботясь о завтрашнем обеде, о порванных детских платьях и чулках, о нестираном белье. Хорошо бы, если бы дома был свой человек, кто бы хоть капельку заботился обо мне. Ноги еле двигались по снегу, подниматься в гору было трудно, и иногда хотелось лечь в снег и не вставать больше… Дом встречал закрытыми ставнями, закрытой на засов дверью и неприветливой хозяйкой, которая, открывая дверь, каждый раз говорила: «Как вы сегодня поздно», хотя я всегда приходила ровно в 7.30 вечера. В комнате, неуютной от детской уборки, с грязной посудой на столе, сидели девочки и скучали, ожидая меня.
Они устали за день, хотели кушать и спать. За день они успевали много нашалить, и часто вечером мне приходилось разбирать их конфликты. Хозяйка к моему приходу уже топила печку в моей комнате, я наскоро что-нибудь стряпала и пихала на ночь в печь, чаще всего это был картофель с мясом, который очень надоел детям. Но ничего другого я придумать не могла, так как в круглой печке только это блюдо и можно было приготовить, топить плиту поздно вечером и готовить что-нибудь более сложное я не могла физически. Покушав что-нибудь, что оставалось от обеда, мы ожидали, когда хозяйка поставит самовар, так как другого способа приготовить чай у нас не было. Самовар готовился обычно в половине девятого. Тогда дети пили чай и шли спать, а я возилась еще часа два-три. Один раз за все время жизни там я не выдержала и, попив с детьми чай, в 9 часов улеглась с ними спать не раздеваясь. Но это было так необычно для меня, что я не могла долго проспать, в 11 вечера соскочила и все-таки принялась готовить обед на завтра, мыть посуду, убирать комнату. Сварить обед я уже не могла, приготовила только все в сыром виде, а наутро попросила немую сварить его в русской печке.
Такое отступление от раз заведенного порядка было один раз, а обычно изо дня в день, стиснув зубы, я работала как вол, стараясь поменьше думать. Самой себе казалось странным, что я способна так много работать, не имея никогда отдыха, и главное, успевая все сделать. Очень страдала от одиночества. Хозяйки неинтересные, одна немая, другая неграмотная, невежественная и очень скучная старая дева.
К ним приходила часто их сестра, пожилая баба, у которой были уже взрослые дети. Разговоры их были однообразные, обычно пересуды, жалобы на жизнь или советы, как выгоднее продавать молоко, свежее или кислое, на чем можно больше выручить. Меня они жалели, но в жалости этой было больше злорадства, им было как будто приятно, что человек, чуждый им, так мучается.
Соседка моя, М.М., снабжала меня водой, давала мне ведро в день за 30 коп. Но однажды она попросила меня продать ей чай, который я получила как эвакуированная. Я отказалась продать чай, тогда она заявила мне, что воду давать больше не будет. Вся ее «дружба» ко мне рассеялась как дым, как утренний туман. Жизнь моя еще усложнилась, я осталась без воды. Пробовала договориться с артельным водовозом, но он отказался, так как на гору к нам трудно подниматься с быком. Пришлось самой ходить за водой на водокачку, которая находилась чуть ли не за километр от дома. Ходила с двумя большими ведрами, носила их просто в руках, так как коромысло носить не могла из-за пневмоторакса. Мороз, вьюга, ведра тяжелые, идешь и проклинаешь свою жизнь.
В середине ноября, вернее, как раз 8 ноября, когда я получила от Моны первую телеграмму из Омска, одна девушка из нашей артели собралась по личному делу поехать в Омск на несколько дней. Я написала письмо и дала ей адрес, попросив ее зайти к Моне. Вернулась она через 10 дней. За это время я написала Моне несколько писем, не получив от него ничего. Девушка рассказала мне, что она была у Моны, его не застала дома, застала домработницу Пашу, передала ей письмо. Та сообщила ей, что живут здесь еще Табачниковы, что дом у них отдельный. Мне было очень обидно, что подробности жизни мужа я узнаю от чужого человека, а он сам не может даже письмо написать. Только спустя дня два или три получила от Моны письмо с подробным описанием его жизни в Омске. Он пишет, что, вероятно, я захочу приехать в Омск, но просил подумать об этом хорошенько, так как жизнь там очень дорогая и трудно доставать продукты. Это было в конце ноября. Я ответила ему, что все-таки приеду в Омск, и в артели сказала, чтобы подыскивали на мое место человека. Но вдруг получила телеграмму из Москвы: «Никуда не выезжай». Что за черт, почему не выезжай? Запросила своих: в чем дело? Получила снова: «Не выезжай, подробности письмом». Стала ждать письма, а в это время в артели подыскали человека на мое место, и мне предложили уволиться. Пришлось уволиться и решительно начать собираться. Тогда только пришло письмо из Москвы. Оказалось какое-то недоразумение. Из каких-то моих предыдущих писем они вывели заключение, что я хочу уехать из Щучинска куда глаза глядят, и поэтому дали такую телеграмму, а против поездки в Омск они ничего не имели. Мне было очень досадно, что я почти весь декабрь прождала этого нелепого письма и упустила теплые дни для поездки. Теперь я уже без всяких колебаний стала собираться, к великому удовольствию своих хозяек, которым я не пришлась по нраву. Продала Еве и ее жильцам по комнате дрова, раздала картофель, получила расчет в артели, уложила вещи в мешки и 20 декабря вечером отправилась на станцию. Я договорилась с одной женщиной, что она проводит меня до Омска, так как в Петропавловске предстояла пересадка и мне одной было трудно. Талочка очень скучала по Моне, но ехать она очень не хотела. В тот вечер, когда мы должны были ехать на станцию и покинуть теплую комнату, когда уже время было спать, она даже заплакала. Бедная девочка, она как будто чувствовала, что впереди нас ожидает много мучений. Всю ночь пришлось провести на станции. Пользуясь знакомством с медицинским миром, я получила разрешение устроиться на ночь в амбулатории, где мы и переночевали не раздеваясь. Поезд опоздал и пришел только в 2 часа дня, когда мы успели достаточно намерзнуться, так как мороз стоял основательный. В поезде было свободно, и мы смогли до Петропавловска немного поспать. Петропавловск нас встретил неприветливо. Был уже поздний вечер. На вокзале сутолока и битком набитый зал. Катя, которая меня сопровождала, пошла с вещами в камеру хранения, а я с девочками, пробравшись в вокзал, протиснулась к комнате матери и ребенка, надеясь там устроить детей на ночь. Но это оказалось совершенно безнадежным делом, людей там было полно, да притом туда пускали только транзитных пассажиров, а мне в Боровом дали билеты только до Петропавловска. Шум, давка, сесть негде, девочки мои плачут, и я не знаю, что с ними делать, куда их хотя бы посадить. Наконец пристроила их на одной скамейке, кое-как усадила, а сама побежала в камеру хранения помогать Кате. Там стояла большая очередь, и пришлось долго ждать. Когда вернулись обратно, девочки дремали на скамейке, и вид у них был такой измученный, что мне стало не по себе. Надо было их снова поднимать и вести через улицу в другой зал, где были билетные кассы. В этом зале было полно людей и не было возможности даже посадить детей. Наконец кое-как пристроили. Лиду на одной скамейке, Талочку на другой, а сами чуть не всю ночь простояли около них. Это было очень мучительно. Наутро Катя заняла очередь в кассу за билетом. Стояла она очень близко, и я была уверена, что она получит билеты, но когда открыли кассу, вышло совсем другое, набралась масса военных, командировочных и транзитных, и Катя билет не получила. Это было ужасно. Мы измучились, были голодны, и надо было еще сутки ждать следующего поезда. Главное, нечего было кушать, доели последние котлеты из дома, кое-что достали в буфете, но все это было сухое, не подходящее для детей. Делать нечего, заняли целую скамеечку поудобнее и решили ждать еще сутки. На улицу страшно было нос высунуть, мороз был больше 4 °C°. Ноги в валенках у меня так замерзли, что я их не чувствовала. Но на себя мне было наплевать, страшно было за девочек. Мне уже начало казаться, что я совершила непростительную ошибку. Особенно трудно было Талочке. Она очень легко утомлялась, и ее личико было такое печальное и усталое.
