Стало также как-то не по себе оттого, что вот я сижу дома и ничего не делаю, когда могла бы работать, приносить какую-то пользу.
Когда в 1940 году была война с Финляндией, я занималась в кружке ГЕО II ступени и кончила на «отлично». У меня была одна тайная мысль: если Мона будет на фронте, я тоже не останусь дома, пойду медсестрой или на фронт, или в госпиталь. А тут вдруг после трех бомбежек постыдно сбежала и теперь весь остаток жизни буду мучиться угрызениями совести. Но об этом хватит.
Вчера соседи предложили купить картошку, 2 мешка, один за деньги, другой за ситец. На деньги, 400 руб. мешок, или 6 м сатина. Торговались сегодня полдня, наконец взяла один мешок за 400 руб., другой за 4 м ткани и 100 руб. денег. Жаль было расставаться с тканью, красивая, берегла на сарафаны, но два мешка картошки – это спасение от голода месяца на 1,5, да у меня еще мешок целый остался купленной прежде, так что месяца 2,5 жить можно. Но денег не осталось ни копейки, и даже 250 руб. задолжала Табачниковым. Плохо, что нельзя достать масла и мяса, сухой картошкой сыт не будешь. А молоко со вчерашнего дня стало 20 руб. литр. Крестьяне становятся настоящими мародерами. Для кого война разорение, а для них нажива. Посмотришь, приедут на базар, привезут какое-нибудь мороженое барахло и не знают, какую цену заломить. Запросят, например, за мороженый лук 15 руб. за десяток или за мороженую картошку 40 руб. за ведро и разговаривать не хотят. «Не хошь, не бери, другие возьмут» и отвернется в сторону с такой рожей, как будто перед ней или перед ним нищие, выпрашивающие милостыню. Смотришь на эти толстые, красные рожи, и хочется плюнуть в них. Торгует баба какой-нибудь явной дрянью, и когда ее спрашивают, за что она деньги лупит, она отвечает: «Все равно съедят, что хошь вынеси, все купят». Они правы, все съешь, когда есть нечего. По карточкам получаем только хлеб да сахар и больше ничего, а желудок так устроен, что хочет обязательно каждый день кушать. Вспоминаешь прошлогоднюю жизнь в Москве и не веришь, что было обилие продуктов, что не хотелось кушать хлеб с маслом, а надо было еще к маслу икру или колбасу, к чаю обязательно варенье, дорогие конфеты, иначе Мона чай не будет пить. Теперь о такой жизни надо забыть надолго.
Талочке как будто лучше, сегодня у нее нормальная температура. Поэтому мне сегодня немного веселее на душе. Да и два мешка картошки успокаивающе действуют на нервы. Днем ходила на завод доставать деньги, видела Мону, обещал сегодня прийти пораньше. Единственная радость осталась в жизни – любовь. Хоть на мгновение забываешь о всех невзгодах.
По приезде в Омск Мона показался мне немножко чужим. Поговорить было некогда, он все время был на заводе, о своем путешествии из Москвы рассказал скупо, больше я узнала от Паши. Мне казалось, что он смеется над моим бегством из Москвы. Он не говорил об этом прямо, но я это чувствовала по отдельным репликам и замечаниям, конечно шутливым… Но здесь не Москва. Много я передумала в одиночестве в Щучьем и пришла к выводу, что все-таки самое лучшее – поменьше ссориться с мужем. Стерпеть, смолчать, переварить в себе, но поменьше высказывать свое мнение. Пусть он не прав – надо молчать (но делать, конечно, по-своему). Такие мысли не раз, конечно, приходили в голову и в Москве, но там я никак не могла взять себя в руки, конечно, иногда излишне распускала себя. Немалой причиной моего раздражения в Москве были Монины родственники, в особенности мама и Дора. Самое хорошее настроение превращалось у меня в глухое раздражение, когда я бывала у них. Все, что делалось не так, как у них, осмеивалось ими. Мама жила только домашним хозяйством, совершала рейсы в ближайший магазин и в кухню и постоянно жаловалась на свою жизнь и на Дору, которая ничего не кушает, кроме курицы и диетических яиц. По вечерам мама подолгу отдыхала на тахте, охая и ахая, жалуясь на больные ноги и не догадываясь уйти куда-нибудь «по делу», если к Доре приходил молодой человек (хотя это, кажется, редко случалось). Глядя на ее жизнь и сравнивая с ней жизнь моей матери, я всегда тихо злилась. Моей матери жилось просто плохо, ее душили и нужда, и болезнь, и недоедание, и все– таки она меньше жаловалась на жизнь, чем моя свекровь.
А если у наших была возможность устроить небольшую выпивку по какому-нибудь поводу – как было весело! Отец, больной и всегда полуголодный, шутил, пиликал на своей гармошке, мама радушно угощала нас самой дешевой закуской – винегретом и селедкой, Валя, забыв свою медицину, смеялась громче всех, даже всегда угрюмый Алексей и Нюра оттаивали – Алексей заводил патефон и ставил пластинки с цыганскими романсами, Нюра смеялась и шутила с Моной, к которому она чувствует очень большую симпатию. Выпивали пол-литра самой дешевой настойки, клюквенной, или какой-нибудь апельсинной. Закусывали селедкой, огурцами, капустой, дешевой колбасой, пили чай с самыми дешевыми конфетами и получали большое удовольствие, отдых от повседневной трудовой жизни. У наших такие незатейливые вечера бывали часто: или в честь чьих-нибудь именин, или какого-нибудь праздника, или просто так, ради выходного, если вдруг сильно хотелось немножко встряхнуться. А вот у Доры это бывало очень редко, больше в последний год. Вино у них вообще никогда раньше не фигурировало. Собирались иногда свои, пили чай. В последний год, только когда Дора приобрела кое-что из мебели и посуды, она стала по большим праздникам приглашать к себе гостей – неизменно свою подругу Зою М. с мужем, другую подругу Наташу, иногда еще одну подругу Нину. Я, если случайно попадала в эти вечера, гостьей, конечно, не считалась, но приглашалась как бедная родственница (Мона в то время был в армии). На этих вечерах было самое дорогое вино, дорогая закуска, обязательно домашнее мамино печенье и дорогие конфеты, но все это, исключая печенье, в таких минимальных количествах, что неудобно было протягивать руку лишний раз. За столом было скучно, только мама сияла довольной улыбкой, что у них так все «прилично». Раньше, когда они жили все вместе, и Лева, и Феня, мне у них больше нравилось. Было беднее, но веселее. Дора была тогда студенткой и была как будто проще и добрее. А с тех пор, как она стала работать и зарабатывать большие деньги, она стала смотреть немного свысока на такую бедную шантрапу, как я. Придешь вечером, она отдыхает после работы и никогда даже не встанет, разговаривает еле-еле. Конечно, я была в их семье уже настолько своей, что со мной можно было не считаться. Но мне такое пренебрежение почему-то казалось обидным, тем более что к другой невестке, Зине, они относились иначе, при ней не лежали, отвернувшись к стене. Глупо, конечно, в такое время писать о каких-то недоразумениях во взаимоотношениях с родственниками. Но гложет такая тоска, что не знаешь, о чем писать. Сейчас опять пришли относительно работы, теперь уже принесли официальную повестку, чтобы завтра к двум часам дня явиться на какой-то лесозавод с паспортом. Не явиться нельзя, под суд еще попадешь. Придется пойти сначала в диспансер, может быть, там дадут какую-нибудь справку, освобождающую пока от работы.
Талочка так противно капризничает, что у меня нервы уже не выдерживают. Хочется накричать, нашлепать ее хорошенько, но жаль, она все-таки больная. Уже темнеет. За окнами ветер, хлопают ставни. Тоска, зеленая, серая, ползучая. И эта чертова повестка. Пошлют еще на какие-нибудь черные работы, теперь всего можно ждать.
