10 марта, вторник
Сегодня с утра путешествовала по городу. Вышла из дому в двенадцатом часу, поехала на вокзал узнать, когда Шура будет проезжать из Владивостока. В справочном ответили не очень вразумительно: не то тринадцатого, не то четырнадцатого. Но самое неудобное то, что поезд бывает в Омске в 4 часа утра по местному времени, а перонный билет дают только за час до прихода поезда. Вокзал далеко, как туда ночью добираться? И очень хочется послать что-нибудь маме, хоть немного редьки и моркови.
С вокзала поехала в тубдиспансер, взяла у врача справку, что я больна туберкулезом и поддуваюсь. Потом пошла искать лесозавод, указанный на повестке. Он оказался рядом с диспансером. Там прежде всего какой-то дядька заорал, почему я не пришла в 2 часа, как указано в повестке, а явилась в четвертом часу. Когда я попросила его сначала послушать меня, а потом кричать, он снизил тон. Справка от врача оказалась для них недостаточной, нужно заключение комиссии. Дядька согласился, что на физическую работу меня послать нельзя, а работу по специальности они мне предоставить не могут. Но тем не менее я должна завтра снова явиться к ним к трем часам дня с решением комиссии. Пошла обратно в диспансер узнавать, где эту комиссию пройти. Оказывается, не у них, а в какой-то поликлинике, не то в 1-й, не то во 2-й. Пошла в 1-ю поликлинику, поскольку она ближе, там ответили, что комиссия бывает во 2-й поликлинике. Но туда я уже не пошла, так как это где-то далеко, а мне хотелось кушать. Пошла домой, зашла по пути к Моне на завод, но его не было в цеху, и ждать его я не стала.
На душе такая тяжесть, что хочется повеситься. Не хочу я сейчас идти работать, не хочу. Ведь всего третий месяц я не работаю, и вот, оказывается, нельзя, иди работай. Раз есть постановление, значит, надо человека куда-нибудь сунуть. хотя бы он и не был нужен. Я и так пошла бы работать, но не сейчас, а месяца через 1,5–2 и туда, куда мне захотелось бы. А тут иди на какой-то лесозавод, на какую попало работу, рублей на 200 в месяц. Эх, тоска зеленая! Лучше уж на фронт сестрой уйти, чем коптеть в какой-нибудь бухгалтерии на картотеке. В Щучьем я готова была идти на любую работу, и каждое учреждение казалось мне симпатичным, а здесь мне почему-то мучительно не хочется ни на какую работу, самая мысль о работе угнетает меня. Так хочется посидеть дома, поспать, побездельничать. Ведь придется еще в жизни столько работать, что не грех немного и отдохнуть, когда есть возможность. Комиссия не даст мне инвалидности, это я знаю. Только немного время оттяну, а работать все равно придется.
Вчера Мона пришел домой в половине второго ночи. Отругал меня, что я отдала ситец за картошку, говорит, подождать надо было. Мне и самой что-то жалко было, но наплевать, зато теперь у нас 3 мешка картошки, на 2 месяца хватит как-нибудь. Теперь масла бы еще немного достать, и можно жить, но работать не хочется.
Сейчас уже вечер. Девчата, как всегда к вечеру, начали ссориться. У меня поднимается внутри тихая муть, и хочется выть по-собачьи, подняв морду кверху…
11 марта, среда
Сегодня с утра опять путешествовала по городу. Отправилась разыскивать 2-ю поликлинику. Оказалась она довольно далеко. Громадное, полуподвальное, мрачное помещение и масса людей, ожидающих начала записи на прием. На комиссию была уже большая очередь, я была сороковой по счету. Посидела немного, прием начался в час дня, очередь моя дошла бы только часам к шести вечера. Такая там неприятная обстановка, что мне тошно стало ждать. И почему это во всех лечебных учреждениях всегда какая-то особенная публика, противная очень, особенно на комиссии. Всем ожидающим как будто день до смерти остался. Особенно неприятен внешний облик: драные, грязные, понурые, злые. Бабы тупые, но словоохотливые, рассказывают о своих болезнях, о своих хождениях по врачам. На скамейке сидели мужчины, с лицами тупыми и даже дефективными. Один курил, а другой взял после него окурок и, не обрывая, сунул в рот и докурил. И почему это на этих комиссиях больше всего бывает простонародье и редко встретишь интеллигентного человека. Или это потому, что лентяев больше всего среди простонародья. Так мне надоело смотреть там на мерзкие рожи, что я решила уйти. Пошла на лесозавод и сказала, что раньше 20-го я на комиссию не попаду. Мне дали отсрочку до 20-го. В поликлинику обратно я, конечно, не пошла. Зашла в тубдиспансер, взяла направление на исследование мокроты и крови и домой. Сейчас у меня другая забота – надо обязательно встретиться с Шурой, хотя поезд будет в Омске в 4 утра. Сейчас надо написать письма своим, чтобы передать с ним, нецензурные, так сказать.
Спать вчера легла часов в 10, а Мона пришел в 11, рано, не по-обычному. Принес девчатам коробочку пластилина, поэтому они сейчас против обыкновения мирно настроены и заняты лепкой, чему я очень рада. У Талочки опять сегодня поднялась температура. Очень уж холодно у нас дома, она, видно, непрерывно простуживается. Когда уже эта зима кончится, наконец. Тошно смотреть на замерзший город, а еще тошнее мерзнуть и дома, и на улице. Днем солнце греет по-весеннему, воздух пахнет весной, птицы какие-то щебечут, и собаки стаями бегают – значит, скоро весна…
13 марта, пятница
Вчера вечером ездила на вокзал еще раз узнать, когда Шура проедет из Владивостока. Сначала ответили, что в ночь с 13-го на 14-е, а потом сказали, что в ночь на 13-е. Поехала обратно, вызвала Мону на заводе, попросила его проводить меня, так как поезд проходит ночью, в 4 утра. Сговорились, что Мона придет домой часов в 9 вечера, проводит меня на вокзал, оставит там и вернется домой. Был уже восьмой час вечера. Скорее побежала домой, но в душе все время сомневалась, что поезд будет этой ночью. Но все же подготовила посылки, попила чаю, скоро пришел Мона. Часов около одиннадцати собрались ехать, уже наполовину оделись, и вдруг Мона говорит: «А по-моему, зря ты сегодня едешь, я уверен, что поезд будет завтра и ты напрасно промучаешься ночь». Мне самой почему-то казалось, что я зря еду, и я не стала возражать. Согласилась остаться. Мона вымыл голову, и в 11 легли спать, так как накануне Мона вернулся около двух ночи. А сегодня утром я не утерпела и поехала на вокзал «узнать» еще раз. И к своему ужасу, узнала, что поезд, вышедший из Владивостока 5-го, прошел сегодня ночью…
Я просто убита и простить себе не могу вчерашней слабости. Как глупо! Я так долго готовила маме посылку, собирала редьку, берегла морковь (что еще пошлешь теперь?), положила немного картофеля, свеклы и прозевала поезд таким глупым непростительным образом. Терзаюсь ужасно. При моем характере я теперь полгода буду изводиться от угрызений совести. Мама, наверное, ждала, что я что-нибудь пришлю, а я все на свете проспала. Как больно и как досадно. Тяжелее всего обидеть маму, она так заботливо собрала для нас посылку, а я ничего не сумела сделать.
Приехала с вокзала совсем убитая. По пути зашла к Моне на завод и сообщила ему о нашем промахе. Его это тоже очень расстроило.
С горя легла спать около печки на детской кровати, тайно желая увидеть во сне своих. И, как это ни странно, увидела следующее: все мы – и я, и дети, и Мона – куда-то приехали, как будто в Москву, и поместились в какой-то большой комнате с электрическим освещением (был как будто вечер). Мона лег на кровать отдыхать, а я все куда-то собиралась идти или ехать, как будто к своим. Стала обуваться и надела на себя черные ботинки на шнурах, как детские. Вышла из комнаты и вдруг встречаю Монину мать в рыжем байковом платье, в котором она часто ходила дома. Расцеловались, она начала плакать, а у меня тоже сжалось горло, и чуть не реву. Проводила ее в комнату к Моне и Талочке, а сама вдруг говорю: «Я пойду к своим». Выхожу из комнаты и тут же в квартире захожу в другую комнату, как будто в нашу, 11-ю, где жили мама и папа. Захожу, комната необычно убрана, и никого нет. потом вдруг появляется Нюра, какая-то высокая, и, не здороваясь, начинает что-то говорить. Я спрашиваю, где все остальные, но в это время в комнату входит много девочек-подростков, и все очень шумят. Нюра протягивает мне руку и дает крашеное яйцо, потом говорит: «Вот пустили жильцов (это девочек) и теперь не знаем, что делать», – и выходит из комнаты. Я иду за ней и просыпаюсь… Проснулась, и так стало горько и обидно за свою оплошность, что готова была волосы на голове выдрать. Почувствовала безумную тоску по своим родным. Придется ли когда-нибудь увидеть отца, мать, сестер, брата? Что, если мы разлучены теперь на долгие годы? Послала им сегодня телеграмму, что Шуру встретить не могла, просила телеграфировать здоровье и сообщить, где Валя. С 5-го на 6-е марта опять была бомбардировка Москвы, и я давно уже ничего не имела от них, только что с Шурой получила. Да, ужасная вещь – разлука, да еще в такое время. Жизнь не радует, и хочется спать без конца и не просыпаться. За окном сегодня пасмурно, идет снег. И настроение такое же сумрачное, серое, убитое, грызет сожаление и злость, что так глупо, так нелепо прозевала возможность хоть что-нибудь послать маме…
