Сегодня ходила в диспансер поддуваться, но врача опять не было, поддуваться у другой не стала и ушла домой.
День сегодня опять солнечный, весенний. А у меня болит живот, видно, от усиленного питания картошкой. Сейчас пристроюсь к печке и буду штопать чулки. Паша после обеда ушла в очередь за мукой по вчерашним талонам. Кончаю сегодня. C 1 апреля начну новую тетрадь.
1 апреля, среда
Апрель, а до весны еще далеко. Вчера весь день крутила метель, и к вечеру намело сугробы снега. Сегодня тоже весь день идет снег, но иногда проглядывает солнце, и на дорогах мокро. Вчера Мона был выходной весь день. Встал поздно, позавтракали. По случаю его выходного я встала пораньше, напекла оладий из мороженой картошки, сварила кофе. После завтрака, вооружившись лопатами, пошли чистить двор. Пришлось потрудиться как следует. Двор, благодаря усердию Паши, очень запущен, пришлось топором вырубать лед, образовавшийся от выливания горшка около самой двери. Работе помешала метель. Такая закрутила, что ничего не стало видно. Пришлось сделать перерыв, пообедали, отдохнули и снова за работу, пилить дрова и обдирать хозяйственный навес внутри сеней на дрова, так как последние у нас кончаются. День кончился. Вечером пришли Табачниковы за своим молоком и картошкой. Шура рассказала, что она получила письмо из Москвы от знакомой, которая пишет, что Шурина домработница, оставшаяся жить в комнате Табачниковых, вышла замуж, из корпусов уехала и увезла с собою все вещи Табачниковых. То, что она не увезла с собой, она изрубила топором. У Шуры оставалась там посуда, хорошая скатерть, кое-что из одежды, Борины игрушки, мебель. Теперь ничего нет. Все, что доставалось с трудом в течение ряда лет, все досталось чужим людям. И жизнь надо начинать сначала. Пожалуй, меньше всех пострадали я и Мона. Свои личные вещи мы все забрали сами, а мебель и книги забрали мои родители. Сильно пострадали Монина мать и Дора, у них тоже все осталось в Москве. Дора в особенности пострадала. Она ничего не успела с собой взять, все отдала на хранение своей подруге Зое М., а та тоже уезжала из Москвы. Мать пишет, что она уже вернулась в Москву и подозревает, что Зоя нарочно так устроила, чтобы Дора уехала без вещей. Не берусь судить, так ли это. Но в глубине души у меня шевелится непростительная радость от того, что Дора пострадала. Я знаю, что это дурно, низко, невеликодушно радоваться несчастью близких, да еще в такое время, но что сделаешь, такая уж я, видно, злопамятная. Я не могу простить им трех лет своей жизни, когда Мона был в армии. Были очень тяжелые моменты, особенно когда я шесть месяцев болела и страдала и материально, и морально. А их беспокойство сводилось к тому, чтобы я вдруг не продала Мониных вещей – пальто и костюма. От их денежной помощи в размере 50 руб. в месяц я постоянно отказывалась, так как мне всегда говорили, что это для Талочки. Но Талочка и без этого ни в чем не нуждалась. Нуждалась я сама. Я ходила без туфель, без галош, донашивала старые платья, и был момент, что мне пришлось продать кое-что из своих вещей. Конечно, я совсем не считала, что они должны были помогать мне материально, я бы и не стала принимать эту помощь, но было иногда обидно видеть, как Дора бросала сотни рублей на ненужные ей вещи только потому, что ей некуда было деть деньги, а я подчас ходила голодная, не смея истратить лишний рубль на какую-нибудь булку. Особенно круто изменились наши взаимоотношения после моего отдыха в санатории «Кратово». Мне было очень трудно приобрести путевку в этот санаторий. Я должна была заплатить за нее деньгами что-то около тысячи рублей. Конечно, таких денег у меня не было, и я рассчитывала их занять, надеясь, что осенью Мона вернется из армии и я сумею расплатиться.
Мои родные и знакомые очень советовали взять эту путевку. В тресте мне дали две ссуды – возвратную, кажется, 400 руб., и безвозвратную 250 руб. Надо было еще достать рублей 300, чтобы выкупить путевку. Где занять? Пошла к Доре, зная, что у них всегда есть деньги, или их, или Фенины. Рассказала им все, но денег не просила. Спросила только совета: как быть, покупать ли эту путевку? Ни мама, ни Дора ничего мне не ответили, даже из вежливости не сказали, что мне, конечно, нужно поехать в санаторий, они просто промолчали. Я посидела из приличия вечер, потом ушла и дала себе слово, что больше я к ним ни ногой. Мне было стыдно, как будто я униженно чего-то просила и мне отказали. От них я отправилась к Нине С., и там, конечно, встретила полное сочувствие и обещание во что бы то ни стало достать для меня денег. Действительно, дня через два Нина взяла в своей кассе взаимопомощи 300 руб. для меня, и я выкупила путевку. Талочка уезжала в колонию с детским садом. Я уехала раньше, 11 мая, она в начале июня. Перед отъездом я зашла все-таки к Доре попрощаться, и она мне предложила 200 руб. до возвращения Моны из армии. Я не хотела брать, но потом сдалась. У меня после уплаты за путевку и в детский сад не оставалось ни копейки, даже Паше на хозяйство нечего было оставить. В санаторий с собой я взяла рублей десять, больше не осталось. Как я там страдала без денег! Санаторий этот в 40 км от Москвы, и мои родные ко мне часто приезжали. Дора не приехала ко мне ни разу. Когда встал вопрос о продлении срока моего пребывания в санатории и надо было снова доставать где-то деньги, я подумывала о том, чтобы продать все– таки что-нибудь из Мониных вещей. Его мама узнала об этом и пришла к моей маме просить, чтобы я не делала этого. К счастью, в союзе мне дали бесплатное продление. После Кратова я вообще уже перестала бывать у Доры. Приходила только тогда, когда мама звонила по телефону и просила прийти. Глупо, конечно, все это сейчас вспоминать, но, видно, уж такая я злопамятная. Теперь Дора без мамы мучается, а раньше удивлялась, чего это меня так мучает хозяйство. Хорошо было с мамой жить, не знать никаких забот, а теперь вот поживи одна. Злая я, ну и пусть. Не всем быть добрыми.
апреля, четверг
С бумагой трагедия. У меня в запасе несколько тетрадей, и достать здесь ничего невозможно. Придется писать экономнее: и на линейках, и между линейками.
Получила письмо от своих. С нашими вещами не так благополучно, как я думала. В нашей комнате, оказывается, жили уже с 14 декабря. Мебель цела, а книги растащили. Расстроилась я очень сильно. Лучше бы мебель пропала, чем книги. Столько лет копила, целая библиотека, думала дочери все сберечь, и вот все пропало. Но еще больше, чем книги, жаль мне своих тетрадей с записками. Хотя Нюра писала, что взяла их еще при Моне, но я не уверена, что она все забрала. Погоревала, но что сделаешь? Видно, уж жизнь такая наступила, что все терять приходится.
5 апреля была Пасха. Я попробовала было своим девочкам рассказать, какой это был раньше праздник, и с каким нетерпением мы его в детстве ждали, и какие обряды были, – ничего не понимают. Особенно им непонятно, что в церкви делали – что поп делал и что приходящие делали. Хоть Пасха сейчас и не праздник, но мы с Пашей убрали наш домик, вымыли потолки, вытерли стены, постирали скатерти и шторы, и в комнате стало как-то веселее. А на самую Пасху я отправилась в баню, прихватив с собой Лиду. Я думала, что по случаю праздника старух не будет в бане. Какое там! Все старухи приперлись, как будто им больше некогда в баню сходить.
Написала Наташе давно обещанное письмо. Три дня писала, но еще не отправила, некогда на почту сходить, а его надо заказным отправить, иначе, боюсь, пропадет, письмо большое, и содержание необычное. Да вот, боюсь, не раздумать бы, такие письма не при всяком настроении можно посылать. Но мне все-таки интересно, что она ответит на вопль души моей.
