В воскресенье я тоже собиралась не выходить на улицу, но мне уже стало очень трудно пересиливать себя. Маню я еще днем предупредила, что не выйду, но вечером все-таки послала за ней Алексея, чтоб он позвал ее. Но она не пришла, сказав, что на улицу не выйдет. Я была сама не в себе, потому что ребят на улице было много и очень хотелось гулять. Вдруг слышу: идут с хутора ребята с гармонью. Тут уж я не утерпела, вышла на улицу. В чем была, только лишь посмотреть хоть немного на гулянье. Вдруг вижу: идет мимо Ольга, подошла ко мне и стала звать на улицу. Что тут делать, и гулять хочется, и перед домашними неудобно, потому что я еще днем сказала, что гулять не пойду. Поступать против своих слов не хотелось. Но все-таки решила выйти на минуточку. Надела валяные сапоги, пальто и пошла. Но гармони уже не было, она ушла в Митино, а с ней вместе ушли почти все ребята. Из наших ребят остался только Коля Антоновский. Я знала, почему он остается, но твердо решила этот вечер не гулять. Девчата, встревоженные гармонью, все повышли на улицу. Вышла и Маня. Под балалайку были устроены танцы. Я постояла немного и ушла домой спать. Все-таки у меня хватило силы воли не гулять этого вечера.
Следующий день был канун праздника. Дома была уборка, приготовления – в общем, обычная предпраздничная суетливость.
У меня особенного дела не было. Я с нетерпением ждала праздника, и все мои пожелания были обращены лишь на то, чтобы не было на праздник дождя и чтобы дорога была сухая. Наконец наступил и праздник. Встала утром рано, глянула в окно – дождь, такая меня досада взяла, что погода испортилась, что я опять легла спать и встала поздно. Настроение было невеселое. Погода портила все дело, да кроме того, бабушка что-то сердилась, не разговаривала, и все остальные сопели. Часам к двенадцати погода стала разгуливаться. Настроение повеселело. Оделись мы все и на крыльцо, публику смотреть, которой еще не было. Ближе к обеду стали собираться на улице мальчишки, одетые уже по– праздничному. Было много приезжих. Пришла ко мне Маня, еще не одетая. Мы отправились с ней к ребятам, которые сидели против Осипушкиных. Маня станцевала под балалайку с Васей Черновым, а я постояла около березы. Многие ребята были уже как следует выпивши.
После обеда стали появляться гуляющие. Народу было много. Молодежь гуляла со всех окрестных деревень. На гармони играл Паша Карчиков, с хутора. Почти до самого вечера были танцы около артемовского крыльца. Перед вечером мы с Маней сходили домой. Мне пришло письмо от Шуры, и в нем записка к Мане, которой она была очень рада.
Вечером на улице опять были танцы. Гармонист хотел уходить, но его ребята напоили пьяным и не пустили. Пока он был пьяным, играл другой гармонист. К самому вечеру танцы кончились. Кто пошел чай пить, кто по улице. Мы с Маней пошли немного по улице, а потом пошли домой пить чай. Наскоро попив чаю, я пошла на улицу, не дождавшись, пока за мной зайдет Маня. Мне не хватало терпения ждать. Я боялась, что Коля, подумав, что я не выйду на улицу, пойдет с кем-нибудь еще гулять, и тогда придется мне скучать весь вечер.
Вышла на улицу, народу много, но к кому подойти, не знаю. Вижу, идет Шура с двумя девчатами. Подходит ко мне, спрашивает, чего я стою, и предлагает пойти с ними. Я пошла против воли, только потому, что не было еще Мани. Шура, вероятно, заметил, что я беспокоюсь о чем-то. Я сказала, что мне нужна Маня. Вдруг вижу: идет Коля с какими– то девчатами. Мне стало не по себе. Шура подколол, что вот, дескать, твой ухажер с другими гуляет. Я сделала равнодушный вид и сказала, что мне до этого дела нет.
11 сентября, вторник
Я в Москве уже второй день. Приехали вчера утром, и как будто и в деревне не были, как будто все это было очень давно. Мне очень и очень тяжело. Не хотелось уезжать из деревни, расставаться с веселым гуляньем.
Пока была в дороге, не чувствовала такой тоски, но как только приехала домой, увидела свою улицу, услыхала городской шум, да как только поднялась на третий этаж в свою квартиру, так и началось. Защемило сердце, да так больно, что я чуть не заплакала. До того я затосковала по деревне, что ничего не могла делать, как пришла в комнату, села и ни с места. Нужно было помочь разбираться маме, но я не могла, все у меня из рук валилось. Как только вздумаю про деревню, так слезы на глазах. Кое-как одергивала себя, совестно было плакать при своих, а между тем плакать очень хотелось, сердце разрывалось от тоски. Весь день вчера так и протосковала. Думала, сегодня лучше будет, но все равно. Хожу и чуть не плачу. Если бы была одна, то наплакалась бы вволю, а то приходится каждую минуту сдерживать себя, чтобы наши ничего не заметили. Но все равно они, наверное, прекрасно видят по моим красным глазам и по моему молчанию, что я скучаю по деревне. Да, скучаю, очень скучаю и долго буду скучать. Вчера, как приехали, сели пить чай. Как глянула на наш большой стол, так тут же вспомнился другой, маленький стол, за которым слаще, кажется, елось. Как вспомнила, так чуть не заплакала и в продолжение всего чая слова не смогла сказать без того, чтобы голос не задрожал. Попили чаю, стали разбираться, не могу ничего делать, слишком трудно сдерживать слезы. Перед обедом написала письмо дедушке и бабушке и вложила туда записку для Мани. Мне почему-то было тогда не очень тяжело, но как только приехала домой, так и поняла, как тяжела мне эта разлука. Днем еще вчера пришла Маруся. Посидела немного у нас, рассказывать я ей ничего не могла, отчасти оттого, что тут были папа и мама, а главное оттого, что волновалась.
Сели вчера обедать, и вспомнился мне другой обед, и опять слезы. После обеда пошла к Марусе. Хотела было рассказывать ей про свое житье-бытье в деревне и не могла. Одна лишь мысль о деревне заставляла мое сердце больно ныть и вызывала на глаза слезы. Вот и сейчас, ела горох, который мы привезли из деревни, и вспоминалась мне та поляна, где мы его рвали, и опять слезы. И так каждую минуту. Чуть дам волю своим мыслям, унесутся они в небольшую деревеньку, в старую маленькую избу, глянут там на старого дедушку, бабушку… Опять заплакала, прямо нет возможности писать. Да и что писать? Разве можно на бумаге выразить ту тоску, то беспредельное горе, которое сейчас у меня на сердце? Конечно, нельзя. И сотую долю того, что есть на сердце, не выразить на бумаге. Пишу потому, что нечего делать, что очень тоскливо и не с кем поделиться горем
[33]. Если бы высказать всю свою тоску кому-нибудь или же хотя бы наплакаться вволю, то легче бы стало, но, к сожалению, рассказать про тоску некому, а плакать нельзя. Сейчас схожу к Марусе, хоть с ней поговорю, может, легче станет, а то уж очень тяжело, даже голова заболела от сдерживаемых слез.
12 сентября, среда
Еще один день прошел. Сегодня я была как будто спокойнее, но только наружно. Внутренне мне было так же тяжело, как и прежде. Правда, слез сегодня не было, но на сердце очень тяжело. Минутами как будто забываюсь, но ненадолго. Тоска не оставляет меня. С утра было как будто ничего, думала, перестану тосковать. Но потом после чаю, когда стала я стирать, опять заныло в груди. Стала думать, что-то там теперь делают, вероятно, еще многие лен берут, тем более что погода хорошая. Как там теперь хорошо. Солнышко, зелень, тишина… А здесь?.. И говорить не хочется. А сердце ноет, ноет… Целых полдня, до самого обеда, я все стирала и гладила и все старалась как-нибудь рассеяться. После обеда пришла ко мне Савинова. Она уже скоро месяц как в Москве, поступала на курсы стенографии и в школе учиться больше не будет. Поговорили с ней о том, как провели летнее время, как погуляли. Она заметила, что я поправилась. Об этом я слышу ото всех, но меня это мало радует, сейчас мне все равно, какая я ни есть. После того как ушла Савинова, я отправилась в свою школу узнать, принят ли Алексей. Его там не приняли и перевели в 13-ю школу. В школе видела Петра Николаевича и Глена. После школы пошла к Марусе. Посидела у ней. Она не в духе, как это почти всегда с ней и бывает. От нее я пошла домой пить чай, уговорившись с ней пойти после чая гулять. Но, как это почти всегда с нами случается, прогулки наши расстроились. У ней болит нога, и ходить она много не может. Вышли мы с ней на бульвар, посидели немного на лавочке и домой. Такая меня досада взяла, и вспомнилось мне деревенское гулянье по темной улице, в тишине, без народа, но гораздо веселее, чем городское. Здесь светлая улица, много народу, но никто тебя не знает, и ты никого не знаешь и чувствуешь себя какой-то потерянной среди этой массы незнакомого народа. А в деревне, что дома, что на улице, разницы никакой, везде тебя знают, и ты всех знаешь и так это свободно себя чувствуешь и ведешь себя более естественно, чем здесь.
