Между тем деревенские девчата стали перебивать комсомольцев своими песнями. Пели «Ворона», потом еще какие– то песни, но я слушала их уже без всякого удовольствия.
Через некоторое время комсомольцы, вероятно замерзши, сидя на улице, пошли в школу и пригласили всех желающих. Желающими оказались, конечно, все. Школа представляет из себя очень тесное помещение, всего в один небольшой класс, и маленькую переднюю, так что когда все желающие влезли туда, то не было возможности пошевелиться. О том, чтобы устроить там что-нибудь, не могло быть и речи. Приходилось эту публику опять выпроваживать на улицу. Кое-как удалось очистить место. Но тут случилось другое несчастье. Погасла лампа, потому что в ней не было керосина. Стали просить, чтобы кто-нибудь, кто близко живет, принес керосину. Но никто не нес. Наконец какой-то мужчина раздобыл керосину, зажег ее и повесил на стену. Организован был струнный оркестр в четыре балалайки, одну гитару, одну мандолину. Танцевали общие танцы, потом были отдельные выступления, конечно цыганского. Затем из комсомольцев выступали декламаторы, певцы, читали рассказы Зощенко. В общем, комсомольцы всеми силами старались как-нибудь да занять молодежь, и это им отчасти удалось, потому что все с интересом слушали и смотрели все, что бы они ни устраивали. Конечно, для городской молодежи это было совсем неинтересно, но для деревенской публики, не видевшей ничего хорошего, и это нравилось. Пробыли мы там почти до часу, и когда мы ушли, то там еще продолжали играть.
В этот вечер нас ходило в Вопрево больше. Девчат со мной вместе было четверо, ходила еще Настя. Ребята тоже были все.
В этот вечер мне не удалось побузить с Колей. Из Вопрева мы вышли не вместе, мы с Маней отстали и шли одни. Потом мы догнали Пашу, Настя ушла домой, она очень спешила, потому что ей надо было вставать молотить. Ребята ушли вперед. Мы с Маней всю дорогу пели песни. Мане очень понравились комсомольские выступления, и она очень жалела, что живет не в городе и не может этого видеть чаще.
Когда мы пришли в деревню, то ребята еще не расходились по домам и сидели около Осипушкиных на бревнах. Мы с Маней тоже пришли, но сидели недолго и пошли домой. Коле было неудобно идти за нами, и он остался с ребятами.
Следующий день было воскресенье. Вечером я была, конечно, на улице. С участка приходила гармонь и участковые ребята. Конечно, были танцы. Мы с Ольгой, как нетанцующие, шатались по улице, а потом уселись как раз против круга на бревне. Вначале мы сидели одни, но потом к нам стали подходить ребята, Коля Осипушкин уселся было с нами, но потом ушел. Потом подошел Коля Антоновский и сел рядом со мной на земле. Потом он ушел, потом опять пришел и сел рядом с Ольгой. Я посидела немного и ушла, да так быстро, что и самой показалось смешно. За мной следом побежала Ольга и спросила, не ревную ли я. Я отвечала, что нет, что я ушла оттого, что мне надоело сидеть. Это было так на самом деле. Походив немного по улице, мы стали около круга. Коля предложил мне пойти домой, но я не пошла, сказав, что еще рано. Потом я, Ольга и Коля Осипушкин прошли по улице. Только прошли мы раз, гляжу, идут за нами Коля Антоновский и Вася Фабрика. «Так за тобой следом и ходит», – сказал мне Коля Осипушкин про Колю. Я промолчала, что было отвечать? Через некоторое время Коля Антоновский предложил нам с Ольгой пойти в сад к нему за яблоками. Мы пошли. В саду Коля натряс нам яблок, мы уселись на какой-то жердочке и принялись есть яблоки. В это время в сад приходили ребята за яблоками, мы с Ольгой спрятались, и они нас не видели. Потом пришла Зоя за яблоками и, слышу, спрашивает у Коли: «А где Таня?» Не знаю, что ответил ей Коля, не слышала. Как мы с Ольгой тихо ни сидели, но она нас все-таки увидела. Когда она ушла, Коля сел с нами и спросил, скоро ли я пойду домой, я ответила, что не знаю. Потом мы с Ольгой стали собираться уходить. Коля проводил нас до калитки и стал прощаться, говоря, что идет домой. Это меня удивило, я стала просить его, чтобы он погулял еще немного, и потащила его из сада. Но он и сам не пошел, и меня не пустил. Между тем Ольга ждала меня за садом, но потом, увидев, что меня нет, ушла. Мы же с Колей так и простояли до двенадцати часов у садовой калитки.
15 сентября, суббота
Я сказала Коле, что это, вероятно, последнее воскресенье, потому что на следующей неделе мы, наверное, уедем. Коля сказал, что это последний вечер проводим мы вместе и что он больше на улицу не выйдет. Я спросила почему, и он ответил, что боится, как бы не было очень большого разговора. На это я ему ответила, что если он боится разговора, то об этом нужно было думать раньше, а не теперь, когда уже стали говорить. Потом я прибавила, что хотя я и собираюсь зимой приехать сюда, но, наверное, не придется, потому что, наверное, пойдет обо мне по деревне худая молва и стыдно будет показаться в деревню. Но Коля сказал, что до того времени забудут обо всем. Потом я спросила его, не напишет ли он мне письмо обо всем, что будут обо мне говорить. Вначале он сказал, что писать как будто неудобно, но потом согласился и попросил, чтобы я как-нибудь написала ему адрес. Я обещала написать и в свою очередь попросила его написать мне одну песню, которую я не знала. Он обещал.
Ночь была очень светлая, и хотя мы стояли в тени, но я все боялась, что нас кто-нибудь увидит. Было очень холодно, и мы, чтобы согреться, тесней прижимались друг к другу. Было до того хорошо нам двоим, что не хотелось уходить домой. Между тем я чувствовала, что Коля опять стал приходить в какое-то неспокойное состояние. Между нами поднялась возня, я старалась уйти домой, он не пускал. Он все время старался найти мои губы и прижаться к ним своими, но не целовал. Несколько раз я порывалась уйти домой, но он все не пускал. Все было тихо, как вдруг мы услышали какой-то грохот. Это, оказывается, от ветра развалилась поленница дров. Я боялась, что на шум кто-нибудь выйдет, но никого не было. Наконец я пошла домой. Коля проводил меня до давыдовского двора. Против двора лежала поленница соломы. Вероятно, он хотел посадить меня на эту поленницу, но не посадил, а я, не удержавшись, упала на землю. Коля поднял меня, и мы, простившись, разошлись по домам.
На другой день Коля на улицу не выходил. На улице были только Маня, я да Шура. Маня скоро ушла домой, я же с Шурой еще немного погуляла. Разговор наш опять был насчет меня и Коли, о том, что я долго по ночам гуляю. Да, забыла совсем. Все последующие дни после праздника Шура как будто сердился на меня и раз, пройдя мимо, даже не поздоровался. Об этом я ему и сказала, когда осталась с ним вдвоем. Но он стал уверять меня, что это неправда, что он и не думал сердиться на меня. Но я ему плохо верила.
На следующий день я, как обычно, вышла на улицу и пошла к Мане. Она еще не собралась, и я стала ее ждать на крыльце. Ко мне подошли ребята, Шура, Коля, Петя и Коля Осипушкин. Уселись все на крыльце. Мне было не очень удобно, потому что Коля Осипушкин очень распустил свой язык, потому что был выпивши. Вышла Маня. Посидели немного на крыльце, но потом нам пришлось с ней уйти, потому что слушать дальше россказни Коли Осипушкина и Пети стало невозможно. Мы пошли на артемовское крыльцо. Сидим, смотрим, идет Коля Антоновский и проходит мимо, мы сидим внизу, и нас не было видно. Мы с Маней свистнули и засмеялись. Он вернулся и сел с нами. Маня скоро ушла, и мы остались с ним вдвоем. Он принес мне обещанную песню. В ней, кроме песни, было еще написано: «Ах, да пускай свет осуждает, ах, да пускай клянет молва, но кто любит, тот все знает, не осудит никогда!» – и подписано «от вашего уважаемого человека» и подпись: «Антонов».
