Прибытие в Погост запомнилось хорошо. Дом был заколочен, то есть окна закрыты ставнями, дверь забита. Все это открыли. Когда я вошла во двор, меня поразил запах полыни. Двор весь зарос полынью, она была высокой, с меня ростом. Я тогда не знала, что эта высокая серая трава с резными листьями называется полынью. Это я узнала после. Но запах полыни на всю жизнь стал моим любимым запахом.
Когда я вошла в дом, меня опять все поразило. Большая кухня, стол, широкие скамьи, печка, сбоку от печки полати, под потолком на них спали, сказала мне мама. В углу у окна стоял шкафчик, в нем немного посуды. За кухней видна была темная комната (ставни с улицы еще не были открыты). В комнате стояли станки (токарные, как я потом узнала).
Родители мои забрали младших брата и сестру, а меня оставили дома и не велели выходить. Сами они, видно, прошли по знакомым. Я прежде всего осмотрела содержание шкафчика. Мне очень понравился белый кудрявый барашек, это была, вероятно, половина масленки, нижней части не было (тогда я еще не знала, что бывают масленки…). Потом я обнаружила там интересный стаканчик. Как потом я узнала, из этого стаканчика дед Алексей пил водку, в стаканчик входила ровно сотка. На полу валялись какие-то бумаги, вроде газеты, но я тогда еще не умела читать. Заглянула в темную комнату, но войти туда не решилась. Посмотрела в окна на кухне. Они выходили в вишневый палисадник. Окна выше земли, а за ними деревья. Это было чудо, после московского подвала мне все казалось здесь необыкновенным. Потом я вышла во двор и выглянула за калитку на улицу. Но сейчас же закрыла калитку – напротив нашего дома у какого-то столба (телеграфного!) здоровенный бык рыл копытами землю и ревел. Я очень испугалась, ушла в дом и закрыла двери сеней и кухни и стала ждать родителей. Но они долго не приходили. А мне захотелось кое-куда (у меня заболел живот), выйти во двор я боялась, бык все еще ревел. Расстелила бумагу на полу и… устроила маме сюрприз.
Мы прожили в Погосте все лето 1917 года. Смутно помню, как жили. Станки из комнаты куда-то убрались. Мама сшила мне платье из синего сатина. У нее был журнал мод, она дала его мне и показала фасоны детских платьев. Мне понравилось одно, там были впереди пуговицы в два ряда. Мама сшила точно по журналу, и я гуляла в этом платье. По-видимому, в этот период жизнь еще была нормальная. Были еще частные лавки, и в них были продукты. Работали частные токарные мастерские, где точили банкаброши. У отца тоже стоял токарный станок, но уже не в горнице, а на кухне, сбоку от печи. Полати убрали. В стене отец прорезал окно во двор и у окна поставил станок. Точил на нем из дерева миски, солонки, кадушечки, вазочки. Видимо, все эти изделия мама меняла в ближайших деревнях на продукты. Это было уже в 1918 году.
Осень 1917 года. Октябрьская революция. По улице села прошла демонстрация. Отец где-то раздобыл лапти и шел в них. Его считали большевиком…
Жизнь стала меняться. Стали исчезать продукты. Родители купили теленка, чтобы вырастить корову. Когда уходили из дому, теленка приводили в горницу и привязывали к столу. Однажды теленок стащил со стола скатерть и изжевал ее края…
Зима 1917 года. Начало 1918 года. Мне исполнилось 7 лет. У нашей калитки на улице ледяная горка. Там катаются какие-то девочки, и я с ними. Одна из них спрашивает, сколько мне лет. Я отвечаю: «Семь лет». У мамы еще цело ее бархатное платье. Я хожу в красном плюшевом пальто.
Зима. Окна разукрашены ледяными рисунками. Ночь. В кухне горит керосиновая лампа. Мама сидит за столом и раскладывает карты. Она гадает. Отец с утра ушел в Ералтур, кажется, это село его матери. Я тоже не сплю и тоже волнуюсь. За окном гудит ветер. Наконец, в сени постучали. Это отец! Он замерз и тоже, видимо, волновался. Мы с мамой рады, что он жив и вернулся!
Канун праздника Рождества, сочельник. Вечер. На крыльцо приходят девушки и парни и славят Рождество. Их надо чем-нибудь угостить. Мама им что-то выносит.
Я сижу у окна в горнице и смотрю на небо. По небу плывет луна, именно плывет! Спрячется за облаком, вынырнет и снова плывет навстречу другому облаку. Я удивляюсь, когда же она уплывет за дом. Но она плывет и все время над нашим окном!
В конце лета 1918 года родители стали собираться в Смоленскую губернию в деревню Лежнево к родителям мамы. Видимо, жизнь усложнялась. Ехали через Москву. Как ехали на пароходе, не помню. Когда поехали по железной дороге, запомнилось. В вагоне было много народа, много детей, а самое главное – за окном вагона все время мелькали пожарища – горели на путях вагоны. В Москве мы остановились у дяди Митрофана. К тому времени старшего его сына Пети уже не было, дядя выгнал его из дома за то, что он украл у отца деньги. Жена дяди умерла уже давно, в доме была какая-то женщина, как ее звали – не помню. Дядя жил в подвале, в отдельной квартире. Там была одна комната и кухня с русской печью. Двор у них был большой, и там стояли два двухэтажных дома. Еще во дворе была большая прачечная с плитами, где хозяйки стирали белье. Жили бедно, но белье дома не стирали!
От дяди мы поехали в Лежнево.
Дед Сергей Степанович и бабушка Анна Абрамовна жили в маленькой избушке, которая принадлежала старушке бабе Маше. Баба Маша пустила их, так как она жила одна. Дед
Сергей был предпоследним сыном в семье. По старым законам дом и землю наследовал старший сын, а остальные должны были устраивать свою жизнь, как сумеют. В семье Степановых старшим был Тимофей. Он наследовал дом и землю. Второй сын, Яков, подался в Москву. Устроился на работу в Московском университете. Кем он работал – не знаю, но, вероятно, каким-то служащим. Все братья Степановы были грамотными. Их отец Степан был деревенским учителем, и все его дети были грамотными. Третий сын был наш дед Сергей. Он уехал с семьей в Петроград. Четвертый сын, Михаил, уехал в Москву, потом попал в Богородск (теперешний Ногинск), работал на текстильной фабрике. В 1914 году он был призван на войну. Попал в плен в Германии и прожил в плену до конца войны, до Брестского мира, который был заключен Советской Россией с Германией. В плену он работал на крестьянской ферме. Жил сытно, научился говорить по-немецки. А семья его – жена Варвара и пять дочерей, последняя из которых родилась в 1914 году, приехали в Лежнево, в дом к дяде Тимофею. Но жить там было трудно, у Тимофея была большая семья. Им пришлось переехать на хутор к каким-то родственникам. Дядя Миша вернулся домой в 1918 году. Забрал семью и уехал в Ногинск.
Итак, мы приехали в Лежнево. Как мы разместились в крохотной избушке, не помню. Там была одна кровать с пологом и печка, на которой тоже спали. Где спали мы, дети, не знаю, не помню. Через сени был чулан, там тоже стояла кровать и было крохотное окно. Летом там спали. Но осенью и зимой там было холодно.
Деревня была небольшая, всего одна улица, где было сорок дворов, по двадцать дворов справа и слева. Посредине – проезжая дорога. По обеим сторонам улицы росли липы. Напротив нашей избушки был небольшой пруд. За прудом лежали бревна. Наша избушка стояла в глубине от дороги и, собственно, позади соседних домов. Рядом стоял дом Евтеевых, большой, добротный, позади сад, где были яблони, груши, сливы. Воспоминания мои о жизни в Лежневе начинаются именно с этого сада. Соседи разрешали мне и Алексею приходить в этот сад и собирать там опавшие яблоки, груши и сливы. Сливы были еще незрелые, мы их набирали и приносили деду, а он укладывал их на полке под потолком, чтобы они дозрели.
