Посидела я минут десять – и вон. Пошли к Зое. Вскоре пришли еще девки, в том числе и Люба Кротова, сестра Пети. Вот красивая девка. Здоровая, глаза как у Пети – черные, с огнем. Настоящая русская красавица. По-моему, Люба да Катя Андреева – самые красивые девки в деревне. Обе рослые, здоровые, черноглазые, смотреть любо. Только молоденькие они еще, им, наверное, и по шестнадцати лет нету. Старые девки, Таиса, Поля да Зоя, перед ними никуда не годятся.
Сидели у Зои недолго, часов в восемь разошлись уже. Пробежали по улице разок – и домой. Спать легла вчера рано и из-за этого плохо спала. Сейчас первый час дня. Делать вроде нечего, села писать.
Сегодня вечерок. Жду с нетерпением.
Вот уж нагуляюсь сегодня, вероятно, часов до четырех ночи будет молодежь гулять. Посмотрим, погуляем.
С первого же дня своего пребывания в деревне я стала вести усиленные расспросы и наблюдения по вопросам: как живет теперь деревня, как прошли хлебозаготовки, собирается ли деревня идти в коллектив, как крестьяне относятся к коллективу и т. д. Все это мне очень скоро удалось выяснить.
Живет сейчас деревня, наша например, вполне прилично, крестьяне большей частью середняки, кулаков нет. Сейчас, в зимнее время, работы никакой нет. Только лишь управляются со скотиной, женщины прядут, а мужчины или что-нибудь по двору справляют, или сапоги подшивают, или попросту ничего не делают. Едят же здесь, несмотря на отсутствие работы, страшно много, я только удивляюсь на деда с бабушкой, а они еще говорят, что они едят меньше всех в деревне. И главное, пища вся тяжелая, мясная, сальная. Но зато и здоровые же здесь все. Рожи у всех красные, особенно у молодежи. В городе таких и не встретишь.
О коллективе здесь говорят давно. Но прямо об организации колхоза еще не думают, да, вероятно, еще не знают, как и думать, потому что, как я успела убедиться, многие не имеют ясного представления о колхозе. Знают только, что будет общая запашка да будут работать не на себя, а на кого– то. Почти все не хотят коллектива, боятся его, пророчат, что ничего не выйдет. Все думают так, что в колхозе никто не будет работать, все будут надеяться друг на друга. Моя бабушка прямо говорит: «Чего я там буду стараться в коллективе, для кого? Для себя стараешься, знаешь, что тебе это пойдет. А там будешь работать, а другой будет пользоваться?» И большинство рассуждает так, как моя бабушка. В связи с тем, что коллектив организуется, вероятно, в недалеком будущем, некоторые хозяева перестали особенно заботиться о своих хозяйствах. Все равно, говорят, в коллектив сгонят, все отберут. Например, напротив нас, в избе, нужно печь поправить, а хозяин говорит: «Чего я буду стараться, в коллективе все равно не моя будет». То же самое в отношении скота. Лишнюю скотину уже не заведут и молодняк постараются уничтожить, чтобы в коллективе поменьше его добром пользовались. Молодежь тоже неохотно относится к колхозу, не придется, говорит, гулять много, праздников не будет. Неохоту свою к колхозу крестьяне подтверждают примерами уже создавшихся колхозов. В уезде этом уже есть колхозы, и те, кто были там, рассказывают, что чепуха там творится страшная. Например, в одном колхозе лен до зимы не могли убрать. Все друг на друга надеялись, а дело-то стояло. Этого же боятся и наши крестьяне. Я же думаю так, что если бы крестьяне, будучи в колхозе, относились к общественному хозяйству так, как к своему собственному, то толк бы из колхоза вышел. Но если они будут рассуждать так, что зачем это стараться для кого-то, то ясно, из колхоза ничего хорошего не выйдет. Все это происходит оттого, что душа крестьянина – душа собственника, он никак не может свыкнуться с мыслью, что как это, не иметь ничего своего, а в то же время работать на кого-то. Кроме того, говорят еще так, что если организовывать коллектив, то брать туда только хороших хозяев, которые любят работать, которые стараются для хозяйства, тех же, которые не работают да только на печке валяются, не брать в коллектив, так как они там будут ничего не делать, будут просто паразитами. Говорят так, что ленивых отдельно в колхоз записать, чтобы с хорошими хозяйствами не мешать. Это, по-моему, верно.
Кроме того, крестьяне говорят еще так: «А чего же это в городе коллективы не организуют, а только в деревне? Чего же рабочие не кладут заработок в общий котел? А те, что в Кремле-то сидят, чего же они-то пример не покажут, не организуются в коллектив?» Вопросы эти часто обращаются и ко мне, и, признаюсь, отвечать на них трудно. Про рабочих я заявила, что им нет пока необходимости организовывать коллективы, так как одно уже то, что они работают не поодиночке, а являются только частицами фабрик и заводов, есть их коллектив, ну а заработок вовсе не обязательно пока что класть в общий карман. Ответ, конечно, плох, и им не удовлетворились. Ну а насчет Кремля и вовсе нечего было сказать. В общем и целом крестьяне не хотят коллектива, не хотят сознательно. А коллектив будет. В пятницу приезжал агроном в деревню, говорил насчет колхоза, насчет скорой его организации. Затем говорил насчет молока, крестьяне должны представлять молоко в город: бедняки – 360 литров в год, середняки – 500 литров, а лишенцы – 900 литров в год. На собрании подписывались, кто будет выносить молоко, кто нет, ну а в общем, всех заставят выносить. Для тех семейств, где есть дети, это будет, конечно, не важно, от детей придется уносить молоко в город.
Теперь насчет лишенцев. Лишенцами у нас в деревне оказались те крестьяне, которые когда-либо занимались торговлей, были в городовых и т. д. Например, Зоин отец еще до революции торговал в деревне семечками и еще всякой мелочью, так что и всего товара у него было меньше чем на десять рублей, теперь его за эту допотопную торговлю лишили прав. Ведь это смешно, невероятно, но это так. И другие лишенцы в прошлом имели такой же грех, и теперь в наказание с них и хлеба больше взяли, и картофеля, и молока 900 литров. Интересно, за что же будут бедствовать дети лишенцев? Одного лишили прав за то, что он был городовым. Это уже безнадежный лишенец. А сын его, девятнадцатилетний парнишка, ни за что пропадай, за какие-то мифические грехи отца перед советской властью.
Хлебозаготовки прошли здесь более или менее спокойно. Брали только лишнее, бедняки же, как, например, мой дед, давали столько, сколько могут. Только лишь с лишенцев брали больше, чем нужно.
Ну а в общем, в деревне, пожалуй, сейчас лучше жизнь, чем в городе. По крайней мере, продуктов хватает, живут сыто. Конечно, тем, которые не работают, когда надо, иногда и туго приходится, но таких немного. Скверно только здесь насчет промышленных изделий, мануфактуры, обуви и всего прочего. Ситец дают только тем, кто сдавал в кооператив лен. Масло подсолнечное дают только за льняное семя. Сахару дают очень мало и очень редко. Между тем крестьяне имеют и кооперативные, и заборные книжки. А дают по ним только керосин. Остальное, то есть ситец, муку пшеничную, масло, дают только за лен и льняное семя. А головные платки продают только в том случае, если крестьянка принесет 10 кг тряпья. Поэтому деревенские бабы усиленно собирают тряпье, чтобы купить платок. За 10 кг тряпья дают копеек 20, а платок стоит 1 руб. 25 коп., так что за платок приходится доплачивать рубль, а тряпки несут как бы в подарок.
Семечки, любимое развлечение в деревне, также не продаются просто на деньги. Чтобы получить семечки, нужно отдать за них мертвую кошку. Перед каждым праздником по деревне ездят особые спецы, которые покупают у крестьян мертвых кошек, мышей, крыс и других мелких животных, за которых крестьяне имеют право получить семечки. Кошачья шкура оценивается в 1 руб. 25 коп., так что за нее дадут стаканов 20 семечек.
