Сколько ни вчитываться в эти слова, они, взятые сами по себе, могут значить только одно: «Дума решила принудительно без всяких условий отчуждать все частные земли». Стоило бы в адрес вставить слово «а при некоторых условиях и принудительное отчуждение частных земель», как это недоразумение было бы устранено. С такой формулой все бы могли согласиться. Дело было бы тогда только в «этих условиях». Но все поправки в этом смысле были Думой отвергнуты, и сохранена двусмысленная редакция адреса. Она была изложена так, что противополагалось не крупное землевладение мелкому, что речь шла не о максимуме земельной собственности, а вопрос ставился о самом принципе частного владения землей; обещано было отчуждение частновладельческих земель без каких бы то ни было оговорок. По существу, Дума хотела вовсе не этого. Но во имя единогласия с левыми она это сказала. И здесь Дума играла с огнем. Адрес ее к Государю казался народу актом более важным, чем опубликованные программы политических партий и митинговое красноречие. Для несведущих лиц, да и для многих членов самой Думы одно высказанное ею желание принималось уже за закон. Нашлись бы люди, которые бы сумели это желание так толковать. Тогда уже с благословения Думы пошли бы «иллюминации»; а на них, в свою очередь, стали бы опираться ораторы, чтобы доказывать необходимость скорейшего отчуждения. Понимала ли Дума, что этой своей единогласно принятой провокаторской формулой она сама толкнула правительство на то «резкое возражение» в его декларации, которое ее потом привело в негодование? Кто же в этом вопросе оказался «агрессором»?
Эти недоразумения были неизбежны, если требовать единогласия. Но вслед за Локтем можно спросить себя: зачем оно было нужно, если оно покупалось ценой недомолвок и лжи? Кого здесь обманывали? Единогласие все равно разлетелось бы в прах, когда от декларации перешли бы к работе. Плохим предзнаменованием для успешности думских работ было то, что кадеты знали, что будет именно так, и все-таки предпочитали реальным результатам «красивые жесты». Фиктивное единодушие давало возможность писать, будто принятие адреса есть «символ единства русского оппозиционного движения» («Речь», 6 мая) и что он «указывает на огромную силу думского большинства». Все это литература, а не политика; для судеб либерализма было гибельно, что реальную политику смешивали тогда с литературой и с приемами партийной публицистики.
Глава V
Думские пожелания в адрес
Адрес мог обойтись без изложения программы думских работ; включение ее было неудачною мыслью, а способ ее исполнения искусству Думы чести не сделал. Понятнее было другое намерение: высказать Государю пожелания Думы, исполнение которых от нее самой не зависело. Как сказал Милюков («Речь», 3 мая), «для выражения пожеланий от власти – ответ на тронную речь представлял единственный удобный случай».
На особом месте среди них стояли те, которые имели целью изменить конституцию. В этом желании, конечно, ничего незаконного не было. Кроме статей, которые вошли в Основные законы, конституция не была забронирована против думской инициативы. Путь для ее пересмотра был во многом открыт. Любопытно, что к этому нормальному пути Дума почти не прибегала. 23 мая в нее был внесен кадетский законопроект об «изменении порядка рассмотрения законодательных дел»; как мы увидим, он был совсем неудачен. Он оказался единственным; много раз говорили о неудачной постановке «запросов», но никто законопроекта о ее изменении не вносил, хотя это было не трудно.
Такое отношение было для Думы характерно; все это казалось для нее слишком мелкой работой. Зато она сразу взялась за капитальные изменения самых основ конституции. Кадеты усмотрели в ней три основных, главных дефекта. Милюков их называл позднее тремя «замками». Не сняв предварительно этих замков, будто бы ничего сделать было нельзя; необходимо было сначала ввести четыреххвостку, уничтожить вторую палату и установить «ответственность» министерства перед Думою. Только тогда была бы у нас «конституция». Было решено, не откладывая, заявить это в адрес.
Позволительно усомниться в необходимости для тогдашней России немедленного проведения этих «конституционных» реформ. Но в это я сейчас не вхожу. Остановлюсь на более мелком вопросе: если даже считать это желательным, как было вернее к такому результату идти?
Никто не мог воображать, чтобы историческая власть, согласившись на конституцию, тем самым признала пользу и этих радикальных реформ. Тогда бы ведь и Основные законы были другие; они осуществляли бы полное народоправство, а не строили порядок на идее сотрудничества и компромисса исторической власти с зрелой русской общественностью. В этом пункте, следовательно, с властью предстояла борьба.
Но как вести эту борьбу? Если революционным путем, то, конечно, все очень просто; нужно власть добивать, не боясь Революции, стремиться к образованию революционной власти и к созванию Учредилки. Там все эти вопросы решатся. Это был один путь.
Можно было его не хотеть. Власть была еще очень сильна, имела опору в стране и могла с открытой Революцией справиться. Наконец, позволительно было понимать вред Революции и желать до нее не доводить. Тогда, добиваясь конституционных реформ, Дума должна была идти к ним конституционным путем.
Этот путь для нее не был вовсе закрыт, даже в области тех трех «замков», о которых говорил Милюков.
Не стоит останавливаться на первом замке, на четыреххвостке; избирательное право не было забронировано Основными законами. Дума имела полное право внести новый избирательный законопроект, что она и сделала, объявив об этом в первых строках своего адреса. Но и для других двух «замков» она была совсем не бессильна.
Правда, полное уничтожение верхней палаты было для нее невозможно. Существование второй палаты и объем ее прав были обеспечены Основными законами. Но ведь и в самой Думе было много сторонников двухпалатной системы. Дума была единодушна в осуждении только состава верхней палаты. Изменить же его было возможно. Он был установлен не Основными законами, а ст. 12 Учр. Государственного совета. По этой статье не меньше половины членов Государственного совета были выборными от привилегированных классов. Дума могла взять на себя инициативу изменения этого; какое бы то ни было преимущество высших классов она могла устранить. Ей и надлежало, очевидно, это попробовать ранее обращения к Государю. Если бы вопрос ставить так, то одновременно с входившими в компетенцию Думы вопросом о составе верхней палаты был бы поставлен если не на решение, то на законное обсуждение более общий вопрос о значении и необходимости этой палаты. Интересно при этом, что, вводя в нее назначенных членов, Основные законы постановили только одно: что число назначенных не могло превышать числа выбранных (ст. 100 Основных законов). Не было, значит, препятствий, чтобы число назначенных было гораздо менее выбранных. Так в порядке думской инициативы, переделав ст. 12–17 Учреждения Государственного совета, можно было состав его изменить радикально и сделать безвредным.
Конечно, если бы Дума приняла подобный законопроект, было бы нелегко получить его одобрение самою второй палатой. Нелегко, но не невозможно; об этом я говорил в первой книге и не буду повторять своих доводов. Могу прибавить одно: ведь если бы для того, чтобы сделать удовольствие Думе, Государь взял на себя инициативу этой реформы, то и тогда было бы нужно согласие верхней палаты. Нельзя же думать, чтобы Дума в своем первом адресе уже толкала Государя на государственный переворот. Какая же это была бы тогда «конституция»?
