Ответ министерства было бы легко сделать обидным для Думы. Сам Государь настаивал, чтобы Думе дали урок. Правительство могло обличить революционные поползновения Думы; его положение было бы тем выгоднее, что этим оно взяло бы на себя роль защитника конституции. Дума давала ему в руки прекрасные карты. В заседании 13 мая депутат Ледницкий говорил с негодованием, будто ответ правительства был вариантом пословицы: «всяк сверчок знай свой шесток». Это несправедливо; этим он не был, но легко мог бы быть. Правительство доктринерским рассуждениям Думы об «основах народного представительства» могло противопоставить обязательную и для нее «конституцию». Оно могло бы напомнить, что Дума создана Государем, что все ее права основаны на одной конституции, а не на мистической «воле народа»; что Государь, по народному представлению и по тексту законов, является главой государства и создал Думу, чтобы разделить с ней свою власть, а не как высшую инстанцию, которую он хотел над собой поставить. Аргумент Думы, будто она без исполнения некоторых своих пожеланий не может «спокойно и благотворно работать», правительство могло просто вышутить; ведь депутаты обязались работать «памятуя лишь о благе и пользе России», а не о своем спокойном расположении духа. Правительство могло сказать еще многое в издевательском тоне; он был бы только ответным; как аукнется, так и откликнется. У правительства нашлись бы для этого достаточно искусные перья. Образчик их мы могли увидеть в переписке Муромцева и Горемыкина по поводу черносотенных телеграмм.
Подобный ответ создал бы безысходный конфликт. Им была бы подчеркнута непримиримая разница идеологии Думы и власти. Но идеология Думы была уделом ничтожного интеллигентского меньшинства населения. Народ тогда еще не мыслил государства без Государя. Власть Государя была для него более привычной и признанной, чем власть новорожденной Думы. Заняв такую позицию, давая отпор беззаконным претензиям Думы, правительство защищало бы не одну конституцию, но и понимание обывательской массы. И если бы, как позднее утверждал либеральный канон, правительство только и мечтало о поводах к роспуску Думы, зачем оно им не воспользовалось?
Ясно, что ни Государь, ни министры разрыва совсем не хотели; и после адреса они все еще надеялись с Думой работать. Притязаниям Думы они давали отпор, но придавали ему максимально мягкую форму; и в то же время старательно подчеркивали и приветствовали все, в чем Дума стояла на законной дороге. Неразрешимый идеологический спор был правительством обойден. По поводу антиконституционных думских желаний, уничтожения верхней палаты, ответственности министерства перед Думой и распространения ее компетенции на области, от нее специально изъятые (как военное дело) – декларация ограничивалась таким заявлением: «На этих предположениях Совет министров не считает себя вправе останавливаться, так как они касаются коренного изменения Основных государственных законов, не подлежащих по силе оных пересмотру по почину Государственной думы».
Что можно было сказать более безобидного? В желании как-нибудь не задеть щепетильности Думы министерство пошло даже слишком далеко. Основные законы в этих частях запрещали думскую инициативу; но Дума к ней и не прибегала. Она только высказала Государю свои соображения по этим предметам. Правительство имело бы полное право на них возразить, тем более что идеология этих соображений с конституцией не была согласована. Но академически полемизировать с Думой правительство себе не позволило. Чего же от него можно было требовать большого, если не считать, что оно должно было Думе во всем подчиняться?
Уклонившись от обсуждения этих вопросов, правительство не обошло тех положений, которыми Дума входила в область прерогативы Монарха, т. е. управления. Напомнив Думе, что в этой области ее полномочия заключаются в праве запроса, заявив, что «особой заботой» правительство будет отныне «водворение» в нашем отечестве строгой законности на началах порядка и права», что оно будет зорко следить, «чтобы действия отдельных властей были постоянно проникнуты тем же стремлением, которое отмечено Государственной думой», – правительство не скрыло от Думы тех возражений, которые оно против думских пожеланий имело. Характерно, что оно не заявляло полного несогласия с ними; оно вводило лишь оговорки, отрицать силу которых bona fide
[54] было нельзя.
Возьмем вопрос об «исключительных положениях». Дума в адресе находила, что необходимо их «снять». Правительство отвечало, что «неудовлетворительность этих законов сознается правительством, и оно разработает новые, которые должны их заменить». Вот практический путь, по которому оно приглашало Думу идти. Но, продолжало оно, применять исключительные положения все же приходится «вследствие непрекращающихся и поныне повседневных убийств, грабежей и насилий». Нельзя было отрицать как этого печального факта, так и того, что долгом правительства было с ним бороться, что оно обязано было «охранять жизнь и имущество мирных обывателей». И правительство делает вывод: «Доколе смута не прекратится и не будут изданы новые законы, у власти выхода нет; правительство вынуждено будет и впредь ограждать общественную и личную безопасность всеми существующими законными способами». Как можно было не признавать этой дилеммы? Что, кроме «фраз», можно было на это ответить? Мы увидим потом, как ему отвечали.
Или самый чувствительный вопрос об амнистии? И ее правительство принципиально не отрицало, несмотря на вызывающую идеологию, в которую она была облечена в думском адресе. Оно лишь находило, «что общему благу не отвечало бы в настоящее смутное время помилование участвовавших в убийствах, грабежах и насилиях».
Вот ответы, которые дало правительство на «пожелания Думы»; они оставляли почву для соглашений; в области исключительных положений правительство показало путь, на котором от пожеланий и фраз Думы могла перейти к конкретной работе. Вопрос об амнистии ставился – и насколько это было правильно! – в связь с успокоением страны, которому Дума имела возможность и мешать, и содействовать. Что было бы, если бы тогда Дума в лице своего председателя или лидеров сочла желательным поймать правительство на слове и постараться заключить с ним соглашение? Но об этом Дума не хотела и слышать. Она считала себя «победительницей».
Переходя к той области, которая оставалась в компетенции Думы, к намеченным ею законодательным работам, правительство отнеслось к ним совершенно серьезно и доброжелательно. Оно могло бы и здесь вышутить самоуверенность Думы; указать, что оно отложит суждение, пока ее законопроекты не получат человеческий вид, а не будут фразами «без содержания»; могло отметить неконституционность тех ее выражений, которые обходили умышленно права верхней палаты. Ничего подобного правительство, однако, не сделало. В первых словах ответа оно «прежде всего выражает готовность оказать полное содействие разработке вопросов, которые не выходят из пределов «компетенции Думы». «С особенным вниманием относится Совет министров к возбужденным Государственной думой вопросам о незамедлительном удовлетворении насущных нужд сельского населения и издании закона, утверждающего равноправие крестьян с лицами прочих сословий, об удовлетворении нужд рабочего класса, о выработке закона о всеобщем начальном обучении и привлечении к тягостям налогов более состоятельных слоев населения, о преобразовании местного управления и самоуправления с принятием в соображение особенностей окраин. Не меньшее значение придает Совет министров отмеченному Думой вопросу об издании нового закона, обеспечивающего неприкосновенность личности, свободу совести, печати, собраний и союзов вместо действующих ныне временных правил и т. п.».
