Я нарочно выписал эти строки из декларации, чтобы показать, насколько сочувственно правительство отнеслось к возвещенной думской инициативе, причем к тем именно законам, которые имели в виду обновление нравственного облика русской земли.
Оно всем им обещало содействие. Оно лишь не отказывалось от своего права при обсуждении этих законов «разъяснять Государственной думе свои взгляды по существу этих вопросов и отстаивать свои предложения по каждому из них». Кто мог бы у правительства отрицать это право, которое существует решительно во всякой стране, при любой конституции? Свой долг содействия правительство обещало оказать и в вопросе избирательного права, хотя – «с своей стороны не считает этого вопроса подлежащим немедленному обсуждению, так как Государственная дума только еще приступает к своей законодательной деятельности, а потому и не успела выясниться еще потребность в изменении способа ее составления». Говоря о «свободах», Совет министров «почитает долгом оговорить, что при исполнении этой законодательной работы необходимо вооружить административную власть действительными способами к тому, чтобы и при действии законов, рассчитанных на мирное течение государственной жизни (т. е. без исключительных положений. – В. М.), правительство могло предотвращать злоупотребления дарованными свободами и противодействовать посягательствам, угрожающим обществу и государству». Что можно возразить против этого? Можно спорить, конечно, о размерах и свойствах этих действительных способов. Нельзя отрицать самого принципа. При обсуждении закона о свободе собраний кадеты показали, что понимают это и сами. Этот пример позднее обнаружил, как сотрудничество Думы с властью могло быть полезно. Каждый в своей роли остался бы. Дума стала бы настаивать на наибольшей свободе, а правительство – на способах законной борьбы со злоупотреблениями. В результате выработался бы желательный компромисс.
Я хочу остановиться теперь на вопросе, который оказался «невралгическим пунктом» и заслонил все остальное. Это был единственный пункт, где правительство сказало решительное «вето», и этим было не право, или по крайней мере этим открыло почву для добросовестных возражений. Однако и в этом пункте настоящим виновником была Дума.
В адресе Дума обещала «выработать закон об удовлетворении крестьянской земельной нужды путем обращения на этот предмет земель казенных, удельных, кабинетских, монастырских, церковных и принудительного отчуждения земель частновладельческих». Правительство имело полное право сказать, что с частью, касающейся отчуждения частных земель, оно не согласно и будет против нее возражать. Оно могло это и мотивировать, и попутно обличить демагогию адреса. Все это было бы законно. Но правительство не должно было забывать, что оно не «законодательствует», что его роль ограничивается «содействием» или старанием «убедить» законодателей. Говоря, «что разрешение этого вопроса на предположенных Думой началах безусловно недопустимо», правительство употребляло фразеологию, которая выходила за пределы его компетенции. Признавать недопустимость было делом Думы, Государственного совета и Государя, т. е. органов законодательной власти, а не правительства. Своей фразой декларация давала повод подумать, что правительство или и себя считает законодательной властью, или говорит именем Государя. Конечно, по существу, Государь был с правительством в этом согласен; по «открывать» его взгляды правительство не должно было. Это уже не соответствовало конституционному строю. Однако не Думе было на него обижаться, когда в адресе она заявила, что «выработает закон», как будто она была всей законодательной властью. Но все-таки этой неточностью правительство ослабляло себя.
Но если в этом оно было не право, то насколько оно было право по существу! Оно возражало пока только на адрес, который был в этом пункте демагогией и обманом. Уже после адреса, 8 мая, кадеты внесли свой аграрный законопроект, который явно тексту адреса не соответствовал; в нем предполагался и минимум земли, на которую отчуждение не могло распространяться, и признавалось вознаграждение собственнику за отчужденную землю. При этих условиях отчуждение не было отрицанием права на землю, было только едва ли достаточно мотивированным для многоземельной России расширением законного института «отчуждения». Но по требованию левых партий для достижения единогласия кадеты обо всем этом в адресе промолчали; они дали возможность внушать крестьянству, будто собственность помещиков непременно немедленно и безусловно к нему перейдет. Последствия этого обмана были очень понятны. Создавалась погромная атмосфера; для нее существовала почва давно, но Дума ее усиливала. Правительство чувствовало себя обязанным от этого обмана крестьянство предостеречь; оно заявило это слишком решительно и, может быть, резко: «Совет министров считает обязанностью заявить, что разрешение этого вопроса на предположенных Думой началах безусловно недопустимо. Государственная власть не может признавать права частной собственности за одними и в то же время отнимать это право у других; не может государственная власть отрицать вообще права частной собственности на землю, не отрицая одновременно права собственности на всякое другое имущество». Все это слишком «безусловно», слишком элементарно для такого сложного вопроса; но если вспомнить, с какой демагогией министерство боролось и для какой среды оно теперь говорило, обвинять его будет нельзя. Резкость была результатом думской намеренной демагогии перед крестьянством, слишком опасной игры.
Вот впечатление, которое выносится сейчас из ответа правительства; и странно вспомнить, как к нему тогда отнеслись, что по этому поводу писалось и говорилось! Если поставить задачу на конкурс, как могло на подобный адрес, при наличности существовавшей тогда конституции, ответить правительство, более мягкого и благожелательного ответа изобрести невозможно
[55].
Но правительство не только отвечало на адрес; оно принесло и свою декларацию и этом установило полезный прецедент, который после уже не нарушался. Думский адрес, в который Дума поторопилась включить совершенно ненужную программу работ, нарушал стройность отношений правительства с Думой; декларация их восстановила.
Любопытно, что такой декларации сначала Государь не хотел; она напоминала, что у нас «конституция». Но он уступил, и, пока существовала Монархия, заседания новой Думы начинались всегда с декларации. В дуалистической конституции она, конечно, имела не то значение, что при парламентаризме. Министерство не нуждалось в одобрении Думы и не могло быть сразу свалено ее отрицательным вотумом. Но декларация все же помогала уяснить отношения. Правительство для законодательной деятельности нуждалось в согласии Думы; было важно заранее знать, на что можно было рассчитывать. Было важно узнать настроение Думы, с которой предстояло работать. Обменяться взглядами и объясниться было полезно обоим. Но «изложение программы», конечно, принадлежало правительству. Декларация была данью, которая им приносилась законодательным учреждениям, была признанием их авторитета и власти. Может быть, потому Государь и предпочитал обойтись без нее. Итак, правительство декларацию представляло, а делом Думы было ее обсуждать.
