Глава VII
Заседание 13 мая. Открытый конфликт Думы и власти
Это заседание можно было действительно назвать «историческим»; оно отметило «грань». Дума в нем свою дорогу окончательно избрала
[56]; от надежды на соглашение ее с правительством пришлось отказаться. Протянутую ей правительством руку она оттолкнула с такой резкостью, что с тех пор этот путь для нее должен был быть закрыть.
Чтобы в этом убедиться, достаточно перечитать стенограмму этого заседания; таково же было тогда и общее впечатление, зафиксированное в разнообразных памятниках этой эпохи.
Так, трудовик Локоть отмечал 13 мая: «Дума приняла брошенный ей и стране вызов нынешнего правительства и с поразительным единодушием дала ему решительный беспощадный бой. Такого вызова и такого боя, без сомнения, не видала еще ни одна конституционная страна, ни один парламент».
Конечно, такая гипербола не сообразна ни с чем; она поневоле заставляет вспоминать славословия советской общественности по поводу «неслыханных достижений советской России».
Но не менее торжествующе, по существу, писал и Милюков: «Вчера мы пережили еще один исторический день – один из тех дней, которыми отмечаются этапы истории… и принципиальное значение первой встречи народного представительства с безответственным министерством – огромное… День не только был интересен, что оспаривать и не приходится, но, по мнению депутатов, еще оказался большой думской победой»…
«Два мира встретились и померились силами, – говорил он дальше, – и на чьей бы стороне ни оказалось в конце концов преимущество силы физической, морально перевес оказался, бесспорно, на стороне нового мира – народной свободы… Попробовать прочесть народным представителям урок, министерство принуждено было само выслушать строгое наставление от Думы. И Дума оказалась более сильным и серьезным наставником» («Речь», 14 мая).
Итак, не только была перейдена историческая грань, чего отрицать не приходится; попутно с этим была будто бы одержана большая победа. Правда ли это?
Мы знаем, как во время войны пишут реляции. Все провозглашают себя победителями; отступления и даже разгромы превращают в победы. Всерьез эти реляции принимают только наивные люди, но их большинство. И к партийной лжи все привыкли, а ей все-таки верят. Полного расцвета такая система лжи, конечно, достигает лишь там, где существует одна официальная пресса. Но и при свободе и разнообразии печати обывательская масса обыкновенно читает только своих и фактически знает только свою официальную версию. Отступление от нее в то время уже считалось «вредительством».
Благодаря этим условиям «исторический» день 13 мая надолго остался в памяти нашей общественности как день великой победы.
Но через 30 лет позволительно себя спросить: в чем заключалась победа? Кого победили? И чем можно было в этой победе гордиться?
Победу видели потому, что смотрели на события через очки европейской парламентской жизни. Вотум недоверия министерству там всегда является чьей-то, хотя бы иногда и нежелательной для дела победой. Там одно последствие всегда налицо; прежнее министерство уходит. А это означает, что то большинство, на которое министерство до тех пор опиралось в палате, теперь распадается; часть его покидает. Победа, собственно, в этом. Враги министерства в чем-то его прежних сторонников убедили.
Но в чем была победа 13 мая? У министерства никогда не было большинства, а по смыслу нашей дуалистической конституции оно в нем и не нуждалось. Еще до созыва Думы Милюков утверждал, будто министерство должно, как результат одних выборов, выйти в отставку. В думском адресе, когда министерство еще не произнесло ни единого слова, Дума единогласно уже потребовала его ухода. Если после заседания 13 мая Дума приняла ту же самую резолюцию, то кого победили? Кого убедили переменить свое мнение? И что было практически достигнуто вотумом недоверия?
Было ли по крайней мере то, что называется «моральной» победой? Были ли преимущество красноречия, государственного смысла, содержательных мыслей? Красноречия может быть, но парламент не турнир красноречия; в последнем вообще мало заслуги, особенно когда судьей является большое собрание, а мерилом – его аплодисменты. Если мерить красноречие ими, то 13 мая депутаты победили; были и «бурные», и «продолжительные», и «шумные», и всякие иные аплодисменты. Но что же из этого? У 1-й Думы нельзя отрицать красноречия. В ней было много первоклассных ораторов. В первый большой «парламентский день» все они выступили. К тому же этот день был подготовлен. Министерскую декларацию знали заранее. Правда, знали не все. Помню мой разговор со Стаховичем во 2-й Думе по поводу состава президиума. Тогдашнее «большинство» оппозицию в него не пускало. Стахович возмущался. Он объяснял, что это не только вопрос справедливости, но и практический. В 1-й Гос. думе, рассказывал он, президиум заранее знал текст декларации, который в печатном виде был по ее прочтении роздан всем депутатам; но своим он заранее его сообщил и дал им к речам приготовиться.
Эпизод характерен. Муромцев, избранник всей Думы, формально покинувший партию из-за несовместимости партийности со званием председателя, при всей своей личной корректности, использовал, однако, положение председателя в ущерб меньшинству, интересы которого именно он должен был охранять. Так, на заре конституции партийность уже разъедала добрые нравы.
Но предварительное сообщение декларации имело хорошую сторону. Благодаря этому спектакль был подготовлен заранее. Не было ни длиннот, ни повторений. Число ораторов сократили. Словом, mise en scene была образцовая. Но и при всем том, как гордиться «победой»? Не было для победы главного условия – боя. Ораторы ломились в открытую дверь; никто им не возражал. Горемыкин по бумаге тихим, бесстрастным голосом прочитал декларацию; когда негодующие думские речи полились бурным потоком, он молча сидел, равнодушно разглаживая свои бакенбарды. Противники министерства мне рассказывали, что они уже не злорадствовали, а страдали за русскую власть. Когда был объявлен перерыв, все министры ушли и в заседание не возвращались. Вернулся один Щегловитов и сказал несколько примирительных слов. Этого жеста Щегловитова не оценили. Но намерения его были хорошие. Он хотел поправить зло, которое совершилось. Это был еще прежний Щегловитов, поклонник судебных уставов и конституционного строя. Он никогда не был сильным и искусным оратором, но был хорошим юристом, очень культурным и образованным человеком, при этом отзывчивым. Я помню его как представителя Министерства юстиции на одном из самых интересных процессов, в котором мне дано было участвовать, – на процессе Павловских сектантов. Суд над ними даже по внешности не напоминал правосудия. Преступление казалось столь чудовищным – они разгромили две церкви, – что их не хотели отдавать обычным судам. Министерство юстиции суд отстояло, на горе обвиняемым. Старший председатель палаты Чернявский, в общем человек независимый, признал защиту в свой кабинет и ей объявил, что «суду оказано доверие и это доверие он должен оправдать». Палата его тем оправдала, что отказала в психиатрической экспертизе даже лица, задолго до этого сидевшего в сумасшедшем доме на почве религиозного помешательства, не говоря об экспертизе всего происшествия, которое было явным примером массового религиозного аффекта. Посланец Синода – знаменитый В.М. Скворцов – был, конечно, этим доволен. Щегловитов же этим судом возмущался и добился потом, что осужденные были помилованы. Он и как министр юстиции хотел поскорее наладить общую с Думой работу и выступил с этой целью. Он не поднял перчатки, не перешел в наступление. Он скорее извинялся перед Думой. Он начал с того, что «нападки Государственной думы обязывают его сказать несколько слов, конечно, не для оценки, не для обсуждения этих нападок, ибо для этого министерство не считает себя уполномоченным» – совершенно непонятное уничижение для правительства. Он смягчал одиозные слова декларации «безусловно недопустимо»; «почему, говорил он, члены Думы должны беспокоиться по поводу того, что могут существовать воззрения с ними несогласные? От столкновения различных мнений дело разъясняется, рождается истина, как принято говорить». И кончил странной тирадой, что «правительство смотрит на разницу своих воззрений с Государственной думой как на залог совершенства тех новых законов, которые от этого тем более будут истинным выражением воли народа, представителями которой является Дума». Эта почти заискивающая речь служила лишним примером, насколько некоторые министры не хотели разрыва и как с ними было бы легко сговориться. Но говорить о победе Думы над Щегловитовым при той позиции, которая была им занята и которая вызвала против него в правых кругах сильное неудовольствие, значит быть слишком не требовательным».
