Министерство не защищалось против нападок, хотя у него был большой материал не только для защиты, но и для нападения. Оно отказалось к нему прибегать. А между тем оно в своей среде имело людей, которые в красноречии не уступали никому из думских ораторов. Помню реплику Столыпина после декларации во 2-й Государственной думе, сильную, блестящую и содержательную; самым слабым местом в ней был ее прославленный финал: «не запугаете». Но Председателем Совета министров в 1-й Думе был не он, а Горемыкин; выступить помимо него Столыпину было неудобно, а Горемыкин ни на какой ответ сам не был способен. Поэтому боя не было вовсе. В этом, конечно, виновато правительство, но подобным победами все же непристойно гордиться, как гордиться ударами, которые наносят лежачему. Кадеты стоили большего.
Но оставим в стороне «красноречие». Дума могла одержать другую победу, и ее легко было бы теперь оценить, после стольких событий. Она могла показать преимущество своего государственного понимания; могла обнаружить природные недостатки левой политики, которую собрались делать «правые руки»; могла взять на себя защиту конституции от ее искажения людьми старого мира и хотя бы этим подкрепить свое требование: уходите в отставку!
Но этого, к сожалению, не было сделано и сделано быть не могло. После ареста кадеты не могли защищать «конституцию». Мы это увидим из кадетских речей. Они одни интересны. Для революционных партий в этот день было раздолье; как органу разрушительной революционной стихии им «защищать» было нечего. Но государственная партия, претендовавшая сделаться властью, должна была показать, что она была на это способна; что она правильно понимает задачу правительства в это трудное время и знает, как ее разрешить. Она не могла довольствоваться одним отрицанием. Кадетские речи этого не показали.
Возьму для примера речь В.Д. Набокова; она была сказана первой и была гвоздем этого дня
[57]. И по натуре Набоков был не революционером, а либералом и понимал, к чему это обязывает. По происхождению и воспитанию был человеком того лагеря; но с ним разошелся сознательно и окончательно. На новом месте он остался тем же, чем был, – убежденным, но не фанатиком, воспитанным и культурным, с большим литературным талантом, с элегантной фигурой и изящной плавной речью. Наибольший успех его речи обеспечило то, что она была спокойной, без истерических эксцессов и срывов.
Но эта речь все же защитой конституции не оказалась.
К своей чести, он один правильно оценил самую уязвимую часть декларации – в аграрном вопросе; это выгодно отличило его от других. В заявлении о «безусловной недопустимости» основ, указанных в адресе, он усмотрел только «прежний тон, от которого пора бы отвыкнуть и отказаться». На министерское «безусловное» veto он в согласии с конституцией отвечал, что, несмотря на противодействие министерства, «мы будем вносить наши законодательные предложения и считаем, что страна вместе с нами». Эта объективная позиция, в сравнении с тем, что говорили другие, делает честь речи Набокова; но не в этом заключался ее шумный успех.
Бурные аплодисменты и позднейшую славу вызвали два места ее. Говоря об амнистии и об отрицательном отношении к ней министерства (Набоков прибавил «категорически отрицательном», что было неверно фактически, ибо министерство возражало «против уместности амнистии только для некоторых родов преступлений – убийств, грабежей и насилий»), Набоков сказал: «Мы относим амнистию к прерогативам верховной власти; мы обратились к верховной власти, и никакого посредствующего голоса между нами и верховной властью по вопросу об амнистии мы не допускаем; мы его отрицаем. (Бурные аплодисменты.)»
Эта прославленные слова Набокова – подрыв всей конституционной системы. При конституции за Монарха отвечают министры; они дают ему советы. Как это отрицать, не отрицая одновременно и конституции и не возвращаясь к личному режиму? Такой образованный юрист, как Набоков, не мог этого не понимать. Но кадетская партия умышленно, из тактики, смешивала два совершенно различных понятия – «конституцию» и «парламентаризм». Она утверждала, что если нет парламентаризма, то нет и конституции, и «война продолжается». Не по незнанию Милюков мог 19–20 апреля в «Речи» написать, будто «строго конституционный принцип требовал бы составления министерства из победившего на выборах большинства». Вместо одного термина он подставляет другой; этого требовал бы парламентаризм, не конституция. И это с его стороны не незнание, а только «политика». Набоков пошел еще дальше. Он рисует такой строй государства, где между народным представительством и Монархом не стоит ничего. Посредничества правительства между собой и Монархом Дума не допускает. Это была бы не конституция и не парламентаризм, а просто славянофильские идиллии. Эта фраза Набокова – юридический уродец, но именно потому она имела в Думе шумный успех.
Еще большую антиконституционность обнаружила вторая знаменитая фраза Набокова.
«Раз нам говорят, – заметил он в конце своей речи, – что правительство является не исполнителем требований народного представительства, а их критиком и отрицателем, то с точки зрения принципа народного представительства мы можем только сказать одно: исполнительная власть да покорится власти законодательной».
Эта фраза вызывает «продолжительные аплодисменты» и входит в историю: в ней видят резюме всего заседания. А она конституционная ересь. Дума не «законодательная власть», а только часть ее. Законодательная власть принадлежит совокупно – Думе, Государственному совету и Государю. Только объединение всех их составляет законодательную власть. Такой власти министры, конечно, должны подчиняться, но отсюда до подчинения их одной Думе – целая пропасть. Называя Думу «законодательной властью», Набоков грубо искажал ее компетенцию. Он слово в слово повторял историческую ошибку Барнава, которого так жестоко разоблачил Мирабо 22 мая 1790 года в своей знаменитой речи «sur le droit de la paix et de la guerre». Барнав доказывал, что объявление войны зависит от Законодательного собрания, ибо оно есть «pouvoir legislatif». Мирабо обличил Барнава в передержке, ибо он подставил слова «pouvoir legislatif» вместо «corps legislatif»
[58]. «Vous avez forfait la constitution»
[59], – сказал он Барнаву тогда.
Через 100 с лишним лет Набоков делает ту же ошибку. «Законодательное собрание» он смешал с «законодательной властью». Всю зловредность этой замены понятий он мог увидеть в последующей за его речью тираде Аладьина. «Все министры, – говорил этот оратор, – обязаны быть властью исполнительной; они должны брать у нас то, что мы, представители страны, находим нужным, необходимым и неотложным для нас, страны, изучать то, что мы постановляем, как закон, и, как наши верные слуги, исполнять эти законы. Вот их обязанность. (Аплодисменты.)» Вот тот «пьяный илот», который предстал перед глазами «аристократа» Набокова.
