Не могу не сопоставить с этим и речи Ледницкого о польском вопросе; в обеих этих речах много общего. Кадетская программа по польскому вопросу – польская автономия в пределах России – была общеизвестна; она была принята и на апрельском земском съезде 1905 года. Но 30 апреля 1906 года 27 депутатов Польши подали заявление, в котором обращали протест к русскому народному представительству, на нарушение прав «Польского края». Они говорили: «Наши права неотъемлемы и святы, и из них исходит необходимость автономии Царства Польского, как заветное требование всего населения нашего края. Итак, когда составлялся адрес, все хорошо знали, чего добивались поляки, – автономии Польши
[66]. И однако в адрес об этом не было сказано. Абзац о народностях ограничивался таким общим выражением: «Государственная дума считает, наконец, необходимым указать в числе неотложных задач своих и разрешение вопроса об удовлетворении давно назревших требований отдельных национальностей. Россия представляет государство, населенное многоразличными племенами и народностями. Духовное объединение всех этих племен и народностей возможно только при удовлетворении потребности каждого из них сохранять и развивать своеобразие в отдельных сторонах быта. Государственная дума озаботится широким удовлетворением этих справедливых нужд».
А кроме того, была уже не раз цитированная мною фраза о равноправии без различия сословий, национальностей, религии или пола.
Большего о польском вопросе Дума сказать не сочла нужным, как и о специальном еврейском вопросе. Почему? Очевидно, по тем же причинам: единогласия не получилось бы. У польской автономии были враги в русском обществе; одни себя обнаружили на земском съезде, где они не допускали, чтобы полякам благодаря автономии дали большие права, чем другим. Но возражения были не только из правого, но и из левого лагеря. Я помню, как на одном предвыборном собрании в Туле резким и убежденным противником автономии Польши был один почтенный и либеральный адвокат-еврей; имея, очевидно, в виду еврейский вопрос, он доказывал, как опасна для национальных меньшинств была бы автономия Польши. Этим сравнительно мелким вопросом затрагивалась очень большая проблема, государственная антиномия в демократии; как быть, если принцип народоправства поведет к отрицанию прав человека? Чему отдать предпочтение? Во имя прав личности ограничивать народоправство или во имя народоправства пожертвовать правами личности? Мы в 3-й Думе столкнулись с этим вопросом при обсуждении самоуправления в Царстве Польском; тот же вопрос в трагической форме ставят сейчас тоталитарные страны. Эту альтернативу даже теоретически пока не разрешили; от нее убегают. При обсуждении адреса от нее тоже ушли путем умолчания, как для четыреххвостки, для еврейского вопроса и для других. Взгляды Думы были изложены так, что под ее словами можно было понимать все, что угодно: и государственную автономию, и только так называемое «культурное самоопределение». Так по «тактическим» соображениям сделала Дума. И правительство ей ответило так же неопределенно. Оно выразило готовность оказать содействие всем реформам, которые не выходят за пределы компетенции Думы, и даже оговорило особо «преобразование местного управления и самоуправления с принятием в соображение особенностей окраин». Эти слова могли намекать и на польский вопрос. Во всяком случае, если не было сказано ничего более ясного, то потому, что и Дума ясного ничего не сказала. Вопрос оставался открытым вполне. Возражений на него со стороны правительства заявлено не было. И тем не менее Ледницкий счел справедливым обрушиться на правительство за злостное умолчание. «Мы те же сыны и граждане России, – говорил он, – но к нам в обращении министров не слышим ни слова, ни слова о правах национальностей, ни слова о том, о чем уже заявил русский народ в великую историческую минуту ответа Монарху, о национальном равноправии, о справедливом удовлетворении национальных требований». Если вместо того, чтобы добиваться показного единогласия, Дума изложила бы отчетливую и конкретную программу своего большинства, она имела бы права делать выводы от «умолчания». Но когда вместо конкретной программы подносят набор общих фраз, правительство имело право не заниматься чтением между строчек. И нападки на это со стороны Думы есть типичное перенесение вины с больной головы на здоровую.
Но я не останавливаюсь больше на этом историческом заседании. Оно закончилось принятием формулы перехода. Нетрудно себе представить, чем могла быть эта формула. Она типичный лубок, один из тех шаблонов, которые сейчас по предписанию партии «прорабатывают» в Советской России. Вот эта формула:
«Усматривая в выслушанном заявлении Председателя Совета министров решительное указание на то, что правительство совершенно не желает удовлетворить народные требования и ожидания земли, прав и свободы, которые были изложены Государственной думой в ее ответном адресе на тронную речь и без удовлетворения которых невозможно спокойствие страны и плодотворная работа народного представительства.
Находя, что своим отказом в удовлетворении народных требований правительство обнаруживает явное пренебрежение к истинным интересам народа и явное нежелание избавить от новых потрясений страну, измученную нищетой, бесправием и продолжающимся господством безнаказанного произвола властей, выражая перед лицом страны полное недоверие к безответственному перед народным представительством министерству и признавая необходимейшим условием умиротворения государства и плодотворной работы народного представительства немедленный выход в отставку настоящего министерства и замену его министерством, пользующимся доверием Государственной думы, – Государственная дума переходит к очередным делам».
Есть ли в этой формуле справедливость? Декларация противоречит выводу Думы, будто «правительство совершенно не желает удовлетворить ожидания земли, права и свободы». Неправда, что «правительство отказало в удовлетворении этих требований и что оно будто бы обнаружило явное пренебрежение к интересам народа и т. п.». Это красноречие для митинговых эффектов. Можно было не поверить правительству и заподозрить, что его согласие при обсуждении конкретных законов будет если не взято назад, то сведено к нулю. Такое подозрение было позволено. Но заявлять «перед лицом страны», будто правительство во всем отказало, – бесцеремонная и явная неправда.
Конечно, в современной партийной борьбе многие так поступают. Клеветать на противников, делать самим то, что в них осуждали, голосовать против своих же законов, когда их предлагают из противного лагеря, – шаблонные приемы теперешних демократий. Вернее, они их извращение, почему «демократия» и «парламентаризм» и переживают пока заслуженный кризис.
В укрепившихся, привычных режимах с ними мирятся как с неизбежной оборотной стороной всякого строя. Но у нас было еще не так. Мы к этому строю лишь приближались; его идеализировали, противопоставляли его органическим недостаткам самодержавия. Мы знали о нем лишь понаслышке, ценили в нем то, что было в нем лучшего. Он был покрыт для нас идеалистической верой. И когда он в первый же день показывал себя неправдой, самоуверенностью и хвастовством – это был моральный удар, который он сам себе наносил в глазах не испорченных политиканством обыкновенных людей. Такое поведение «конституцию» компрометировало.
