И я возвращаюсь к вопросу: кто же в этот день был победителем?
Заключительная формула перехода была предложена трудовиками, депутатом Жилкиным. У меня, жившего в те дни в деревне, осталась в памяти статья Рожкова, который доказывал, что все значение этого дня было именно в том, что лидерство Думы перешло от кадетов к трудовикам. Винавер разоблачил эту неправду; формула перехода составлялась на очень расширенном совещании кадетов с трудовиками, причем на одном из таких совещаний Милюков председательствовал. Лишь по случайности, а может быть, с умыслом Жилкин эту общую формулу внес от себя одного и подкрепил этим легенду об изменении «лидерства»
[67].
Но в этой внешней неправде был внутренний смысл. Истинными победителями в этот день действительно были трудовики. Если принятие адреса было победой «тактического» искусства кадетов, только дурно направленного, то на заседании 13 мая по всей линии торжествовала трудовицкая идеология. Кадеты говорили трудовицкие речи. Они вдохновлялись революционным пафосом и превратили на этот день Думу в орган «революционной стихии». Они сделали выбор, перед которым до тех пор отступали. От их конституционности и государственности ничего не осталось. В этом заседании Дума была орудием одной революции. Таков был кадетский ответ на примирительную декларацию министерства.
Глава VIII
Намерения правительства в ответ на конфликт
Заседание 13 мая обнаружило отсутствие шансов для совместной работы этой Думы с правительством. После него Дума существовала два месяца, но оправиться от удара, который она себе в этот день нанесла, она не смогла.
Конечно, задача оставалась все та же: мирный переход от сословной самодержавной России к конституционной монархии. Если бы эта задача была вообще неосуществимой, оставались бы только два выхода: восстановление Самодержавия или революция с ее последствиями. Через 11 лет так и вышло. Но за эта годы продолжались попытки разрешить эту задачу. Они представляли различные комбинации тех же сил: старой государственной власти, которая то уступала, то наступала, революционных партий, которые не клали оружия, и либеральной общественности, которая продолжала колебаться между властью и революцией. Но эта задача никогда уже не представилась в таких благоприятных условиях, как в 1-й Думе.
Никогда после Государь не шел так легко на уступки. Личность Государя сложнее, чем она казалась и ревнителям, и врагам его памяти. Я не берусь судить о лице; беру лишь его действия. При открытии Думы он во всем шел ей навстречу. Он приветствовал в лице избранной Думы «лучших людей»; не упомянул своего законного титула «Самодержавие»; обещал охранять Основные законы и призвал Думу к совместной с собой работе над «обновлением нравственного облика русской земли». Желание Государя наладить нормальные отношения с Думой не исчезло ни после адреса, ни даже после конфликта Думы с правительством. И после Государь шел на уступки так далеко, как ожидать было трудно. Переговоры об образовании думского министерства показывают, что он и тогда еще верил в зрелость русской общественности. Сама Дума заставила себя распустить. Но после роспуска отношение Государя к либерализму переменилось. И не потому, что исчез его страх перед революцией, чем наши лидеры старались оправдать свою прежнюю тактику. В нем явилось разочарование в лояльности либерализма. Могло ли быть иначе? Когда те самые люди, с которыми шли переговоры об образовании из них министерства, не исключая и председателя Думы, могли подписать Выборгский манифест, это так же противоречило всем их заявлениям, как захват Чехии и Албании речам Гитлера и Муссолини на Мюнхенском совещании. Верить в лояльность либерализма Государь больше не мог. «В политике нет мести, но есть последствия», – сказал как-то Столыпин; они и сказались тогда, когда испорченное 1-й Думой дело старались поправить другие.
Но было и другое последствие неудачи первого опыта. Задача примирения власти с либеральной общественностью перешла в менее подходящие руки. Как ни велики были ошибки кадетов, они были, несомненно, либеральной партией и хотели нужных реформ. Но их тактика толкнула направо не только правительство, но и значительную часть либерального общества. Родилось то сложное настроение, которое в общежитии называлось «кадетоедством». Под знаком этого настроения выдвинулась на первый план прежняя октябристская партия. Это ее и сгубило. В нее охотно стала входить чистая «реакция», только чтобы бороться с кадетами. Реакционный привесок еще больше мешал октябристам, чем кадетам мешали связи их с революцией. Роль Гучкова, ибо на него легла упущенная кадетами миссия, была одновременно затруднена и упадком доверия к обществу со стороны Государя, и упадком либерализма в среде его собственной партии. Это было последствием той же неудачи первого опыта.
Было еще третье последствие. В день открытия Думы враги конституции были принуждены притаиться; задевать Думу значило бы тогда задевать Государя. Но когда Дума приняла свой вызывающий адрес, настоящие реакционные элементы подняли головы. Программа их действий была теперь установлена недавней практикой. Как в 1904 году по стране поднялась адресная и банкетная кампания «против Самодержавия», так в 1906 году началась кампания телеграмм против Думы. Она была организованна, имела руководителей в высших сферах, пособников среди местных и центральных властей. Эти пособники находились на самых верхах, если подобные телеграммы на Высочайшее имя стали печататься в «Правительственном вестнике». Лояльная позиция Думы в первые дни сделала бы подобную кампанию невозможной; она оказалась бы тогда направленной против законного строя. Когда же сама Дума этого строя не признавала, телеграммы получили иной характер: они защищали законный порядок против революционной угрозы. Конституционалистам в правительстве стало труднее давать им отпор. Государь им сначала тайно, а потом явно сочувствовал. Политически это было ошибкой, но психологически совершенно понятно. В момент угрозы извне союзников вообще не отталкивают. Реабилитация чистой реакции была одним из последствий остроумной тактики либерализма.
Конечно, это обнаружилось только позднее; Думе нельзя было ставить в упрек, что всего она не предвидела. Но все-таки почему ее лидеры торжествовали «победу»? Этот оптический обман характерен. Наши «политики» так далеки были от действительной жизни, что судили о ней по себе. То, что казалось успехом в своей маленькой кучке, принимали за радостное событие для целой «страны». А кроме того, кадеты так свыклись с жизнью и нравами передовых политических стран, что внешнюю сторону парламентарных режимов стали считать самым главным. «Борьба» оппозиции и правительства, захват министерских портфелей, низвержение «кабинетов», властный парламент, который подчиняет себе все управление, преобладание партий, роль прессы, – словом, та извращенная атмосфера, которая лежит в основе современного «кризиса демократий», была в их глазах признаками здоровой политической жизни. Они ее к нам старались ввести с ее терминологией. Этим объяснялась их непонятная для простых обывателей тактика. Не страна не доросла до конституции, не рядовые люди еще не годились для правового порядка; руководители были для России слишком изощрены и учены. Обновление России они искали через очки парламентских битв и успехов страны. Этим объяснялся тот восторг, в который они приходили от первых шагов своей Думы. Вот как 30 мая описывал Милюков победы первого месяца:
