«От самоуверенности и авторитета власти – что осталось после этого первого месяца? Первый же удар, так хитро, казалось, рассчитанный знатоками этикетных мелочей, только вывел их самих из равновесия – и пришелся по пустому месту. Их искусство государственного управления, их деловая опытность – в каком свете предстала она перед всем светом в их ответной программе? И глубина их камеральных познаний – как скоро обнаружилось в ней дно при первом легком дуновении парламентской и газетной критики. И наконец, вотум недоверия, придавивший министерство всей тяжестью публичного осуждения 130 миллионов народа. Только месяц прошел – и министерство лежит поверженное и подняться не может; и заметьте, министерство, ничего из рук вон преступного еще не успевшее совершить и отягощенное, главным образом, связью со своими и чужими прошлыми преступлениями…»
«Теперь все без исключения поражены отсутствием плана у власти, стройностью плана у Думы, и все настоятельно требуют вслед за Думой отставки дискредитированного перед страной и абсолютно лишенного всяких государственных талантов министерства…»
Если находить, что вотум Думы свалил министерство, что оно лежит «поверженное» и «подняться не может» – то почему победу не праздновать? Но как такая картина была далека от действительности! Очевидно, партийная пресса и партийные восторги не меньше лести придворных ослепляют глаза и способны вводить в заблуждение. Ведь в эти самые дни блестящей «победы» над правительством «поверженная и бессильная» власть решала вопрос о немедленном роспуске Думы. Всегда точный граф Коковцев рисует, что тогда делалось в лагере «побежденных»
[68]. Там не было ни одного человека, который бы не пришел к заключению о невозможности дальнейшей совместной работы с подобной Думой; никто не сомневался и в том, что роспуск пройдет благополучно, что для него у власти было достаточно сил, что думская угроза народным восстанием есть блеф или иллюзия. Но сторонники конституции с роспуском не хотели спешить. Сам Государь показал более проницательности, чем некоторые передовые общественники. Воспоминания С.Е. Крыжановского передают любопытную сценку. Витте как-то стал уверять Государя, будто Дума ему будет опорой. Он с досадой ответил: «Не говорите мне этого, Сергей Юльевич. Я отлично понимаю, что создают не помощника, а врага; но утешаю себя мыслью, что мне удастся воспитать государственную силу, которая окажется полезна для того, чтобы в будущем обеспечить России путь спокойного развития, без резкого нарушения тех устоев, на которых она жила столько времени»
[69]. Если это воспоминание точно и если слова Государя не простая бутада
[70], это показывает, что он лучше судил положение, чем наша общественность. Она Государя старалась уверить, что народное представительство сразу успокоит Россию. Государь лучше понял, что это совершится нескоро и не без долгой борьбы. Первые же две недели показали ему, что если конституция для России и благо, то 1-я Дума успокоения, к несчастью, не хочет и что ее руководители не к этому ее направляют.
Но сторонники конституции в лагере власти, несмотря на все это, правильно находили, что главного опыта еще сделано не было. Примирение правительства с Думой могло состояться только на почве деловой, конституционной работы. А между тем к ней еще не приступали. Ни одного закона правительство не внесло. Был кадетский аграрный законопроект, но к обсуждению его раньше месяца перейти было нельзя. По необходимости первые думские дни оказались посвященными высоким материям, адресу и тем идеологическим спорам, в которых согласия быть не могло и где оно практически не было нужно. Отрезвить Думу могла только деловая работа. Только она могла открыть Думе глаза. Этот шанс и надо было дать Думе, прежде чем ее распускать. Этим объясняется отсутствие резкой реакции на агрессивную формулу перехода.
Было и другое основание к этому. Если либерализм был смешон в своей уверенности, будто он одержал победу, то правительство, несомненно, в этот день провалилось. Оно оказалось не на высоте положения и на несправедливые нападки не сумело ответить. Недаром у него в этот день и в Думе не оказалось защитников. Когда на трибуну вошел граф Гейден, который сделал своей специальностью обличать эксцессы Думы, то и он от этого министерства отрекся. Это его неожиданное заявление было встречено «громом аплодисментов». Заявление графа Гейдена было сделано в конце заседания. Трудно отделаться от впечатления, что оно было вызвано не столько декларацией, сколько поведением министерства в самом заседании. Роспуск Думы в этот момент при том же правительстве мог быть истолкован неправильно и извратить перспективу. Было выгоднее ждать более удачного времени, а до этого попробовать с Думой работать.
В решении попробовать с Думой работать задней мысли, однако, не заключалось. Во время 2-й Думы правительство предоставило ей, по своему выражению, «гнить на корню» и было бы радо дождаться, чтобы эта Дума дала для своего роспуска повод; оно предпочло бы не прибегать к недостойной провокации с «заговором». Ничего подобного не было в его отношении к 1-й Думе. Власть искренне надеялась, что Дума перестанет играть в революцию. Она оставалась на той же позиции, которую заняла с первого дня, 27 апреля.
Так, несмотря на свои ошибки, Дума новый шанс получила. Было еще возможно поправиться. Но для этого шанса положение было для Думы уже испорчено. Ей было легко с первых же дней за работу приняться; у нее многие законопроекты были готовы. Обойти по соглашению с правительством месячный срок трудности не представляло; ведь и без соглашения с ним его обошли в аграрном законопроекте, и правительство своим участием в прениях на этот обход свою санкцию дало. Но после заявлений, которые сделала Дума в заседании 13 мая, работа с этим правительством для Думы была непоследовательностью, похожей на «отступление». Ее положение после конфликта было хуже, чем у правительства. Не правительство начало; оно могло, не роняя себя, продолжать с Думой работать, а на вотум 13 мая смотреть спокойно, как старшие смотрят на выходку расшалившихся школьников.
Дума так смотреть не могла. Ведь она потребовала отставки министерства. После выступления Стишинского и Гурченко по аграрному законопроекту депутат Онипко в заседании 23 мая протестовал, что председатель предоставил им слово. «После того как Гос. дума выразила недоверие министерству, – говорил он, – и выразила желание, чтобы оно немедленно подало в отставку, я считаю, что Государственная дума не должна была считать представителей министерства своими людьми, а посторонними». Мысль выражена нескладно; формально она и незаконна, но для Думы, которая не признавала конституции без парламентаризма, которая сочла себя вправе потребовать удаления министерства, – работа с ним после 13 мая делала ее предшествующий вотум уже несерьезным. Надо было или на нем настоять, прекратить общение с министерством и вынудить роспуск, либо приходилось поневоле переносить унижение. Это было расплатой за легкомысленную тактику первых недель.
Но главная трудность для нового делового испытания Думы была в самом составе думского «большинства», так называемого «оппозиционного блока».
