Законодательная работа в Думе могла быть только делом кадетов. Хотя органическую работу «из тактики» они отвергали, но к ней все же готовились. У них было подготовлено несколько законопроектов. Как и самая их конституция, они доказывали трогательное незнакомство с жизнью; можно было порадоваться, что существовала вторая палата, чтобы придать им человеческий вид. Для этих реформ сотрудничество Думы с исторической властью было полезно.
Но на этой работе кадеты должны были неминуемо столкнуться с трудовиками, и общий фронт оппозиции грозил развалиться. Деловой работы в Думе трудовики не хотели. Они пользовались ею только затем, чтобы поднимать революционное настроение. Относительно кадетов они держались той же тактики, какой кадеты относительно власти. Нм всегда всего было мало. Кадетские законопроекты о печати и о собраниях были прозваны «каторжными». Когда кадетский законопроект о собраниях передавался в комиссию, трудовики голосовали против его передачи, как совершенно негодного.
Они оснащали законопроекты поправками, которые противоречили конституции, но против которых кадетам голосовать было трудно. То трудовики предлагали принять законопроект о смертной казни, не выжидая конституционного месячного срока; то по продовольственному вопросу предлагали образовать при Думе продовольственный комитет и взять продовольствие, т. е. исполнительную власть, в свои руки; то по аграрному вопросу предлагали создание местных комитетов, избрание их по четыреххвостке для подготовки и проведения будущей земельной реформы.
Со своей точки зрения во всем этом трудовики были правы; так явочным порядком создавалась бы «революционная ситуация». Но во всем этом кадеты им возражали, вступались за конституцию. За это трудовики подвергали их оскорблениям; их винили в «измене», в «предательстве интересов народа», в «парламентском кретинизме». Обнаруживалась основная трещина, их разделявшая, водораздел между конституционной и революционной тактикой.
Если бы кадеты сразу стали на свою новую позицию, то не только нельзя было бы говорить об измене, но не было бы сделано тех первых ложных шагов, которые приходилось теперь искупать. Но кадеты поторопились заявить об «единстве всей оппозиции» и ради нее 13 мая взять резкую трудовицкую ноту. Теперь им приходилось противоречить себе и, приняв предпосылки, отступать перед выводами. Конечно, это они себе вменяли в заслугу. Милюков отмечает в «Речи» 30 мая:
«Кадеты дифференцируются от «крайней левой» и в то же время импонируют правительству. Их сила растет по мере того, как выясняется их независимая политическая роль. Конечно, сила эта исключительно в их моральном авторитете и в той идее организованной борьбы парламентскими средствами, которую они осуществляют».
Но не так легко рвать заключенный союз. Последний абзац Милюкова об эмансипации от «крайней левой» тотчас возбудил подозрение трудовиков; Жилкин в них чует «измену». Его статьи у меня не имеется. Но 3 июня Милюков ему отвечает:
«Г. Жилкин полагает, что, говоря о нашей «дифференциации» от крайних левых партий, мы изменяем своему прошлому и что «раньше» мы говорили другие речи. Мы говорили, что, пока главный враг народа не повержен в прах и не раздавлен, нужно всем оппозиционным силам сплачиваться, объединяться в одну общую грозную, несокрушимую силу. Ну да, мы не только это говорили «раньше», но говорим и теперь и будем повторять вперед. Значит ли это, что мы призываем к объединению на почве тактики, которая забывает о «главном враге» или еще больше главным врагом считает нас самих…
Г. Жилкин ядовито иронизирует над нашей «приятной надеждой на уважение» «треповской и горемыкинской компании», над тем, что в этой «надежде на близкое уважение» мы «возводим очи кверху». Едва ли мы заслужили эти инсинуации и этот тон».
Жизнь брала свое. Как бы кадеты ни старались уверить, что они продолжают прежнюю линию, что она не меняется, это было только литературным приемом. Благодаря первому ложному шагу теперь приходилось правду скрывать, притворяться обиженным, вести переговоры в секрете от своих же союзников».
Как бы то ни было, Думе, т. е. кадетам, хотя и в трудных условиях, был дан новый шанс: оставить идеологические препирательства с властью, попробовать вместе с ней работать в законодательной области. Здесь они могли показать свои преимущества и достоинства. Из всех сфер думской деятельности эта была для них самая подходящая. Посмотрим, как они с ней справились.
Глава IX
Характер законодательной деятельности Думы
Результаты законодательной работы Думы, как известно, оказались очень скудны. Только один правительственный законопроект о продовольственной помощи был экстренно рассмотрен двумя комиссиями, внесен из них в Думу с поправками, несмотря на возражения правительства против поправок, принят с ними в пленуме Думы, потом в Государственном совете и утвержден Государем. К слову сказать, этот эпизод показывает, как Дума была тогда далека от полного бессилия, на которое жаловалась, и как Государственный совет мог ей не мешать.
Но этот закон был единственным, который прошел до конца. Был еще принят одной только Думой декларативный и технически никуда не годный закон о смертной казни. Но кроме этого, за 73 дня Думой ничего окончено не было. На это было несколько главных причин. Мелкими законопроектами, по позднейшему хомяковскому выражению «вермишелью», Дума принципиально не хотела заниматься. Когда в нее внесли законопроекты об «оранжерее» и «прачечной», она обиделась. Крупные же законопроекты требуют для рассмотрения в неопытном учреждении много времени. Это в порядке вещей. Но главная причина была все же не в этом.
Правительство внесло в Думу немало законопроектов не только большой практической важности, но для Думы желательных: законопроект «о местном суде», о «расширении крестьянского землевладения», о «крестьянских надельных землях» и др. Дума могла их принять, переделать или отвергнуть. Но она предпочла вовсе их не рассматривать, не сдавать даже в комиссии. Только позднее, когда Наказ установил две постоянные комиссии – бюджетную и финансовую, – Дума стала автоматически передавать в них те законопроекты правительства, которые к этим комиссиям подходили. Остальные продолжали лежать без движения. Создалась «обструкция» или просто «затор».
Помню, как Витте жаловался, что авторы конституции этого «злоупотребления» не предвидели, не указали определенного срока, в который Дума должна была законопроект рассмотреть, иначе бы он становился законом. Не одна наша конституция образования законодательных залежей не предусматривала. Медлительность парламентских законодательных работ есть явление общее. Из нее на Западе ищут экстренных выходов, например decrets-lois
[71]. У нас этому же помогала благодетельная 87-я статья; ее с небольшой натяжкой можно было распространять на подобные случаи. Пользование этой статьей опасности для прав Думы не представляло. Но депутаты все же негодовали, будто это действительно нарушало их права.
Но в 1-й Думе дело было не в естественной и преходящей медлительности парламентской работы. Медлительность была и недопустимою «тактикой». Дума систематически не давала хода проектам правительства, хотя была создана главным образом для рассмотрения их. Во всяком парламенте законодательная инициатива самого парламента стоит на второстепенном месте. У нас было другое. Уже составляя адрес, Дума считала, что она заменяет правительство; так и после она только свои проекты соглашалась рассматривать. Министерство доверия ее не имело, и она работать с ним не хотела.
