Но кадеты не хотели идти конституционным путем. Готового аграрного законопроекта они не внесли: он был им не под силу. Они внесли «основные положения». Но они хотели перескочить через стадию их голосования Думой, не хотели содействия министерства для написания законопроекта и предпочли сразу поручить составление закона думской комиссии. Их законопроект заканчивался такими словами: «Предлагаем избрать комиссию из 33 членов для разработки и внесения в Думу законопроекта по земельному делу и просим передать в эту комиссию как материал настоящую записку».
Можно ли было нарочно придумать что-либо более неуклюжее? Не будем считаться с тем, что это нарушало Учреждение Гос. думы. Но ведь этим путем «законодательная инициатива» была заменена простым доставлением «материала». А главное, что же должна была делать комиссия? Перед ней не было одобренных Думой основных положений. Она должна была сама законопроект сочинять, на основании предоставленного ей разнообразного материала. Через две недели после кадетской аграрной записки в нее передан был другой материал: законопроект трудовиков (104-х). Вследствие этого число членов комиссии с 44 увеличили до 96 человек. 6 июня в Думу вносится еще новый законопроект (33-х) тоже как материал. Кадеты, наконец, возопили: при такой системе работать нельзя. Кроме того, последний законопроект с его первой статьей – «всякая частная собственность на землю в пределах Российского государства совершенно уничтожается» – так своеобразен, что Дума не может к нему присоединиться передачей законопроекта в комиссию. Но это уже совсем непоследовательно. Жилкин справедливо спросил: «А разве передача первых двух законопроектов в комиссию хоть сколько-нибудь означала их одобрение? Дума, по существу, о них вовсе не имела суждения. Почему же для законопроекта 33-х исключение?» Возражение правильно. Но кадеты все-таки последний законопроект даже как материал отвергают. Официально в комиссию он не передается; это не важно; в ней все равно сидят и его сторонники. Они его от себя подымут уже при работе комиссии. Немудрено, что в результате такого «ускорения» оказалось, что когда в заседании 26 июня осведомились о состоянии работ в аграрной комиссии, то ее председателю пришлось доложить, что «комиссия рассмотрела те разряды земель, которые подлежат передаче трудовому населению, но далее этого никаких положительных основ она указать не может».
Естественно, что при такой системе работ все застревало в комиссиях. Сдача в комиссию стала избавлять и Думу, и инициаторов проекта от всякой работы и всякой ответственности. Она сделалась классическими «похоронами по первому разряду». Что могло выйти из коллективной работы комиссии, которой давали заказ выдумать какой-то проект?
Добро бы сами комиссии были немноголюдны, состояли из специалистов и техников. Они тогда, может быть, и могли бы что-нибудь сочинить. Но так как в основу их работ клался сырой материал, Думой не обсужденный и не одобренный, то комиссия поневоле должна была представлять собой микрокосм самой Думы, соответствовать партийным ее группировкам. Ведь комиссия не рассматривала, а сочиняла. Все направления хотели быть в такой комиссии представленными. Аграрная комиссия состояла из 96 человек. Она была слишком велика, чтобы работать, и слишком мала, чтобы Думу собой заменить. Общественность наша, которая лучше бюрократии должна бы была понимать условия коллективной работы, как будто нарочно избрала тот путь, на котором ничего сделать было нельзя.
Одновременно с возложением на комиссию обязанности сочинять новый закон кадеты ввели порядок «прений по направлению». Это было рекордом «потери времени даром». Одно из двух: либо сдача в комиссию означает принятие Думой основных положений законопроекта, тогда их нужно обсуждать и голосовать по существу. Так и гласит конституция (ст. 57 Учр. Гос. думы). Или сдача в комиссию этого не означает, законопроект передается в нее для свободного рассмотрения, и тогда никаких прений по направлению и не нужно. Можно обсудить, пожалуй, в какую комиссию передать, но и только. Думский порядок отличается от митинга тем, что беспредметных речей в ней не допускается; в основе каждого обсуждения должно лежать определенное предложение, которое и голосуется. Дума поступила иначе. Под видом «прений по направлению» она обсуждала закон по существу, хотя никаким голосованием этого обсуждения не завершала. Это превратило ее из работающего учреждения в митинг. Через несколько дней депутаты это поняли сами. Началась массовая борьба с навязанным Думе порядком. Думская зала пустела во время прений; никто не хотел таких ораторов слушать. К записавшимся ораторам обращались с мольбой от слова своего отказаться; горячо аплодировали тем, кто действительно от слова отказывался. Вот к чему привело деловое искусство кадетов.
У этого нелепого порядка явилось потом оправдание. Он был введен в те несколько дней, когда пленуму Думы было нечего делать. Кадеты подозревали правительство в том, будто оно хотело задушить Думу отсутствием дела, обречь ее на «бездействие» и этим компрометировать ее в глазах нетерпеливого населения. Вот от этой опасности кадеты будто бы и спасли ее, выдумав прения по направлению. Об этом живописно рассказано в «Конфликтах» Винавером. Он назвал эти прения по направлению «актом самозащиты в борьбе зарождающегося и рвущегося к действительности учреждения с безнадежно тупым и злостным правительством». Если бы это было и так, то удивительно, что кадеты не поняли, что несколько пропущенных дней не так компрометировали Думу, сколько эти беспредметные прения. В данном случае лечение было хуже болезни; это не свидетельствует о большом искусстве врача. И здесь еще одно попутное наблюдение. Этот остроумный порядок кадеты провели исподтишка, как заговорщики. Винавер рассказывает, как это произошло. Вот выдержка из «Конфликтов»:
«Ив первом же заседании, когда этот план, направленный к тому, чтобы вывести Думу из бездействия и дать ей, вопреки стремлениям правительства, деловую работу законодательную, был применен на деле, председатель Думы и совместно с ним создавшие план руководители партии народной свободы то и дело должны были брать слово, чтобы вновь ставить на рельсы все кренившуюся то направо, то налево телегу. Формально позиция была, несомненно, шатка, от малейшего строго формального замечания вся постройка могла разлететься; необходимо было скорее проехать первую дистанцию, чтобы потом уже опираться на прецедент. И я помню, с каким замиранием сердца все мы (Новгородцев, Набоков, Петражицкий и я) следили за кажущимися ныне неинтересными и бесцветными, наивновопросительными замечаниями то графа Гейдена, то Аладьина, то Кузьмина-Караваева, то беспартийного крестьянина Жуковского, каждое из которых грозило, развернувшись, затопить нашу утлую ладью; как мы нервно вскакивали на кафедру, чтобы, поскольку можно, их ублаготворить и в дальнейшем напоре остановить, и как мы облегченно вздохнули, когда, наконец, добрались до момента, когда и Дума решила, и граф Гейден признал, что «говорить, выяснять сущность проекта всегда можно» (с. 72).
Может быть, это необыкновенно тонко; но результат этой хитрости не соответствовал тонкости. И всего удивительнее роль председателя. Его интересовал процесс думской работы, формальная ее стройность. Он не мог не понимать, что это предложение делает митинг из Думы. И он все-таки уступал партийным политикам. К их предложению он присоединил свой авторитет председателя. Он дошел до того, что, успокаивая графа Гейдена, дал такое разъяснение (12 мая): «Ничего голосоваться не будет; это только первоначальный обмен мнений по поводу выбора комиссии, который для комиссии будет, смею думать, полезен». Не комиссия создавалась, чтобы быть полезной для работы в пленуме Думы, а пленум Думы обменивался речами, чтобы быть полезным комиссии. Муромцеву было лучше молчать, чем так покрывать беспорядок.
