Занявшись этим вопросом, я не мог не увидеть, что в России существует один цельный крестьянский вопрос. Было полезно представить синтез его и наметить план к постепенному, но зато и к полному его разрешению. Это было новой работой, которую мне никто не поручал и которая, очевидно, силы мои превышала. Я решил поставить вопрос, по крайней мере, перед широким общественным мнением. На эту тему я прочел два доклада в Юридическом обществе (Петербургском и Московском). В Москве я читал, между прочим, в самый день убийства Распутина. Доклад был потом напечатан в декабрьской и январской книжках «Вестника гражданского права» (за 1916 и 1917 год). Но я напрасно искал помощи в юридических обществах; и в них было немного людей, которые над этим вопросом задумывались. Один из немногих знатоков его, А.А. Леонтьев, мой доклад приветствовал как раз за то, что он ставит этот вопрос, которым, по его наблюдению, образованные юристы слишком мало интересовались. Нашей либеральной общественности, очевидно, надо было еще много самой поработать и поучиться, прежде чем с самоуверенностью хвататься за этот вопрос. Бюрократический опыт был бы ей очень полезен. Там вопрос знали; там все время пытались практически его разрешить, хотя при разрешении его стояли на ложном пути. Нигде сотрудничество бюрократии и зрелой общественной мысли не могло быть продуктивнее. Но это как раз то, чего общественность не хотела признать и предпочитала с налета сама решать весь вопрос.
Но если кадеты недооценили правовой стороны крестьянского вопроса, утопив его в бездне общего равноправия, то они гордились тем, что, по крайней мере, разрешили его главную аграрную сторону. Многие до сих пор полагают, что если бы кадетский аграрный законопроект был вовремя принят, то не было бы и Революции. Это мнение пример того, как создаются и выживают легенды. Об этом законопроекте я говорил в предыдущей главе с точки зрения его процедуры; посмотрим его существо.
Этот проект 42-х, конечно, не заслуживал того безусловного осуждения, которое было высказано в декларации Совета министров. Но это осуждение относилось совсем не к нему, а к думскому адресу. Взгляд правительства на кадетский законопроект был высказан в заседании 19 мая Стишинским и Гурко; они его не объявляли «безусловно недопустимым», но представили против него ряд серьезных и, во всяком случае, вполне деловых возражений.
Для оценки этого законопроекта нужно прежде всего себе дать отчет, что общего крестьянского аграрного вопроса он не решал и даже не ставил. В крестьянском землевладении он пока все оставил по-старому; ни одного намека на улучшение в нем не заключалось. В нем речь шла только о составлении из отчужденных земель, по кадетской терминологии, особого «государственного, земельного запаса» и о порядке пользования этим запасом; по терминологии же трудовицкой (проект 104), то же самое именовалось «общенародным земельным фондом». Эти специальные земли кадетами были предназначены для «крестьян», а трудовиками вообще для «трудящихся»; для пользования только этими землями оба проекта предлагали особые правила. Основной чертой обоих этих порядков было то, что эти земли передавались не в собственность, а только в ограниченное пользование. По кадетскому проекту, наделение не должно было превышать «продовольственной нормы», с расчетом на «едока», а по трудовицкому – «трудовой нормы». Полученные по такому наделению земли нельзя было передавать в другие руки. А если, по изменившимся условиям, у наделенного оказались против нормы излишки, они могли быть отобраны.
Не хочу входить в разбор этих земельных фантазий. Как все отрицатели частной земельной собственности, авторы законопроектов устанавливали для всех наделенных крестьян самое непрочное право на землю и этим начинали чреватое опасностями сосредоточение земли в руках власти. Эту их фантазию большевики потом осуществили на практике, отнеся ее к числу своих «достижений».
Но вот что существенно: все эти проекты касались только вновь отчужденных земель. Но ведь, кроме них, у тех же крестьян были и надельные земли с особыми правами на них; были приобретенные на общих основаниях земли. Таких земель было у них большинство; какие же улучшения кадеты предлагали для них? Никаких. Старого крестьянского землевладения проект не затрагивал. А именно его улучшение было самой неотложной и главной задачей.
Авторы законопроекта прекрасно понимали, что они общего земельного вопроса не ставили. «Мы, – объяснял Герценштейн 18 мая, – говорили о дополнительном наделении как о части, и весьма незначительной части, аграрного вопроса». Но раньше чем отчуждать в пользование крестьян новые земли, казалось, следовало бы исправить хоть часть тех недостатков крестьянского хозяйства, которые обусловливали малую его продуктивность и с малоземельем не были связаны. Даже большевики об том подумали и в виде компенсации вводили аграрную индустриализацию; пусть одни недостатки крестьянского хозяйства они с избытком заменили другими, но, по крайней мере, самый вопрос был ими поставлен. Но 1-я Дума, зная, как плохо идет хозяйство крестьян, начинала все-таки не с забот о нем, а с ликвидации более доходного частного землевладения; при этом она отдавала частные земли крестьянам на условиях еще худших, чем те, на которых крестьяне владели надельной землей. Шло типичное «поравнение» по самому худшему уровню.
С какой целью был принят подобный подход к большому вопросу? В Думе это мотивировалось тем, будто с отчуждением частных земель ждать больше было нельзя. Закон вводился будто бы для охранения порядка в России. Правда, бывали многочисленные случаи аграрных волнений, но они предложенной меры совсем не оправдывали. То, что в 1906 году предложили кадеты, было равносильно тому, как если бы во Франции в 1936 году, под влиянием оккупации нескольких фабрик, был внесен законопроект о немедленной принудительной национализации частной промышленности, уничтожении патроната и передаче фабрик рабочим. Судя по кадетским речам, в 1906 году было не время думать об улучшении крестьянского землевладения. «Нельзя, – говорил Герценштейн 19 мая, отвечая Стишинскому и Гурко, – предлагать теперь меры, рассчитанные на продолжительный срок, необходимы экстренные меры, и принудительное отчуждение и есть экстренная мера. (Продолжительные аплодисменты.) Мы переживаем такое время, когда надо действовать не медленным путем, а чрезвычайно быстро. Мало вам разве опыта майских иллюминаций прошлого года, когда в Саратовской губернии, чуть ли не в одни день, погибло 150 усадеб?» Что за testimonium paupertatis законодателей, будто им нельзя принимать мер, рассчитанных на долгие сроки? Это уже не законодательство, а паника, крик: «Спасайся кто может!». И как в этом Герценштейн ошибался! Народ не восстал, сколько это ни пророчили после роспуска Думы. А когда Столыпин принялся за меры, рассчитанные на продолжительный срок, т. е. за закон 9 ноября, то, несмотря на его недостатки, он, в самом крестьянстве, нашел неожиданный сочувственный отклик. Не будь войны, этот закон избавил бы Россию от Революции, а не кадетский проект.
В своей тревоге Герценштейн был искренен, и в этом его оправдание. Иначе было бы преступлением так закон мотивировать. Ибо какое оружие он с трибуны Думы давал революционным агитаторам, которые могли теперь говорить, что, даже по мнению Думы, для крестьянского дела полезны «иллюминации»!
