В послевоенное время в Европе действительно резко усилилась тенденция перехода от крупного землевладения к мелкому. Он пошел ускоренным темпом. В общем, этот процесс естественный и здоровый. Однако опыт уже сейчас заставляет сомневаться в том, чтобы этот процесс был последним. Развитие земледельческих машин требует крупных хозяйств. Удастся ли найти выход из этого противоречия в кооперации мелких хозяйств, или это требование возродить крупное, не коллективное хозяйство – вопрос далекого будущего. Решит его опыт, не теоретики. Но пока проходит только период ликвидации крупных хозяйств.
Для ускорений этого процесса экстраординарных мер, вроде отчуждения, вовсе не нужно. Нигде этот процесс не идет так нормально, как в Англии. И достигается он, главным образом, действием налогового пресса. Оттого у этого процесса там здоровый характер; ликвидация начинается с наименее доходных хозяйств, и переходят эти хозяйства в наиболее предприимчивые или искусные руки.
В России тот же процесс начался давно. Близорукая политика нашей власти ему старалась мешать и крупные хозяйства искусственно охранять. И все-таки этот процесс развивался. Что бы было, если бы политика власти переменилась, стала бы содействовать переходу земель в руки крестьян, воспользовавшись хотя бы прогрессивным налогом? Ведь этим тоже был бы поощрен «естественный отбор»; те крупные хозяйства, которые бы налога оправдать не могли, уходили бы в руки мелких владельцев, непосредственно или через посредство государственных учреждений. А доходные, культурные хозяйства сохранялись бы с пользой для государства.
При остром малоземелье в стране этого нельзя дожидаться. Тогда экстренные меры оправданны. При войне реквизируют и движимое имущество, и квартиры; вводят хлебные карточки, запрещают за столом лишние блюда. Все эти меры тогда бывают понятны. Но без необходимости они же показались бы необъяснимым насилием. В России этой необходимости не было. Смешно было говорить в ней об остром малоземелье. В ней были еще громадные, неиспользованные запасы земель; на них нужно было поощрять расселение, внутреннюю колонизацию. Более легкий захват соседних помещичьих земель, разрушение культурных хозяйств – было бы отвлечением от этой политики.
Ссылки кадетов на послевоенное законодательство Европы поучительны с другой стороны. Изучение этого законодательства показывает, что и в Европе причиной многих аграрных мер была только политика. Это ярко проявлялось при возникновении новых государств, где крупное землевладение оказывалось в руках национальных меньшинств. Отчуждение всех крупных хозяйств под покровом аграрной реформы было там скрытой национальной борьбой. В других случаях, при образовании демократических государств на развалинах прежних центральных империй, борьба с крупным землевладением была последствием совершившейся социальной революции, добиванием старых социальных врагов. Это и определяло специфический характер послевоенного аграрного законодательства в Европе. Кадетская аграрная реформа без надобности вдохновлялась такой же революционной идеологией. Ее можно было бы понять и оправдать как начало социальной революции и попытку уничтожить в России вчерашний правящий класс; но это не могло быть задачей либерализма в России. А кадеты, бессознательно служа этой цели, представляли свою реформу только как аграрную меру, направленную на благо всего государства. Это было облечением революционных стремлений в якобы правовые и безобидные формы. В этой лжи и был основной грех кадетской тактики.
Остановлюсь теперь не на органических реформах, разрешение которых оказалось Думе не по плечу, а на несравненно более легкой задаче: на попытках устранения отдельного зла, ни с какими общими реформами не связанного. Самым характерным примером этого была борьба Думы со смертной казнью.
Закон об отмене ее, в отличие от большинства других думских законопроектов, успел дойти до конца и был Думой вотирован в особом спешном порядке. Дума этим законом очень гордилась. Им она уже тогда «перегоняла» Европу. Но нетрудно увидеть, что даже этого простого закона Дума благополучно провести не сумела.
Смертная казнь во всем мире имеет принципиальных противников. Если бы дело шло только о «декларации», о том, чтобы дать миру пример, можно было бы этот вопрос ставить абстрактно, как «принцип». Но это значило бы закрыть глаза на Россию. Для России дело было уже не в принципе. В ней смертная казнь сделалась повседневным явлением, применялась в возмутительной по несправедливости форме, и надо было бороться с нею практически, прежде чем давать миру уроки теории.
Чем в то время вызывалось у нас неслыханное до появления «большевиков» обилие казней? Не свирепостью наших судов или нашего Уголовного кодекса. Напротив. Они были мягче других. Казни назначались лишь потому, что ст. 18 исключительных положений, которые были введены почти повсеместно, давала право административным властям изъять любое дело из ведения общих судов и передать его военным судам для суждения по законам военного времени. Здесь были два типичных для России греха. Был, во-первых, недопустимый в правовом государстве произвол администрации; подсудность дел определялась не свойством преступления, даже не личностью подсудимого, а усмотрением административной власти для каждого отдельного случая. А во-вторых, приказ судить преступление, совершенное гражданским лицом в мирное время, военным судом по страшным законам военного времени было прямым злоупотреблением власти, извращением понятия «военного времени». Не от Думы зависело «исключительные положения» снять; это было прерогативой Монарха (ст. 15 Основных законов). Не от Думы зависела строгость военных судов и военных законов; это была область «особого военного законодательства», из ведения Думы изъятого (ст. 96, 97 Основных законов). Зато Дума была компетентна собственной инициативой изменить Положение об охране и кровавую ст. 18 упразднить; негодности исключительных положений никто не отрицал. Здесь был легальный путь, перед Думой открытый; путь настолько простой и бесспорный, что по нему можно было действительно пройти ускоренным темпом.
Вместо этого, что делают ученые авторы законопроекта? 18 мая они вносят в Думу закон из двух статей, из которых первая гласит: «Смертная казнь отменяется». Речь идет, таким образом, не о конкретном явлении, которое нельзя защищать, о смертной казни по усмотрению губернаторов. Вопрос поставлен о «смертной казни» вообще, что вопрос осложняло. Этот законопроект предлагают сдать в комиссию. Ни единый человек в Думе смертной казни не защищает. И тем не менее «по направлению» произнесено 19 речей, занимающих 21 страницу стенографического отчета, а затем, тоже «для ускорения», трудовики предлагают не соблюдать ст. 55–57 о сроках и законопроект принять немедленно, не ожидая ответа министров. Кадеты принуждены возражать; предложение трудовиков не было принято, но председателю Думы дано поручение принять свои меры, чтобы ответ министерства мог быть получен раньше законного срока.
Если бы дело шло только об отмене ст. 18 Положения об охране, заинтересованным ведомством было бы одно Министерство внутренних дел и самый вопрос был бы так прост, что можно было бы претендовать на скорый ответ. Но для Думы этот практический выход, фактически отменявший смертную казнь, кажется недостаточно эффектным. Во-первых, отменяя одну статью Положения об охране, она тем самым как бы молчаливо признавала законность других. Во-вторых, если смертной казни и не было бы больше на практике, то на бумаге она бы все-таки оставалась. Гордиться перед Европой было бы нечем. И Дума затевает дело, достойное ее величия. Она принципиально отменяет смертную казнь. Это создавало одно специальное затруднение. Ведь такая статья отменила бы смертную казнь и на театре войны. Можно быть противником смертной казни и все-таки не идти так далеко. На войне, т. е. в организованном легальном убийстве, где дозволено все, где убивают людей ни в чем не повинных, гуманитарные возражения против смертной казни представляются лицемерием. Ни в одном государстве смертная казнь для этих случаев отменена не была. Разрешить подобный вопрос в спешном порядке, дать на него тотчас ответ значило бы для правительства показать недостойное его легкомыслие. Ставя вопрос таким образом, Дума сама вызывала отказ. И она его получила. Заинтересованным ведомством оказалось не одно Министерство внутренних дел, как было бы при отмене ст. 18 Положения об охране, а Министерство юстиции, Военное и Морское; через неделю от них был получен ответ в одинаковых выражениях. Они говорили, что ввиду того, что предложение Думы касается применения смертной казни «не только по общеуголовным законам, но и по воинскому и военно-морскому уставу о наказаниях, а также по законам, действующим в военное время, – вопрос представляется в высшей степени сложным, требующим подробнейших соображений, и дать ответ раньше законного срока министерства не могут». Правительство было право. Отменить смертную казнь на бумаге нетрудно. В 1917 году это сделало «навсегда» Временное правительство, но тотчас само ее восстановило на фронте. Второй раз ее «окончательно» отменили большевики. Правительство 1906 года так легкомысленно поступать не хотело. Думе пришлось подчиниться; закон был против нее. Она утешила себя тем, что после 24 речей приняла формулу перехода, что «дальнейшее исполнение смертных приговоров, объясняемое неподготовленностью министров в то время, когда само правительство
[74] уже приступило к решению вопроса об отмене смертной казни, является попранием основных нравственных начал и в глазах страны будет не актом правосудия, а убийством». Это заявление было, может быть, страшно, но никого не испугало.
