Когда прошел месячный срок, законопроект стал обсуждаться по существу, т. е. о желательности его «основных положений». Докладчик Кузьмин-Караваев в очень длинной речи защищал законопроект, которого в Думе никто не оспаривал. Он между прочим зачем-то указал, что, по его личному мнению, и на войне «смертная казнь не только не необходима, но совершенно не нужна». Эти слова, конечно, вызвали «продолжительные аплодисменты». Однако он тут же прибавил, что «смертная казнь в военное время существует решительно во всех военно-уголовных кодексах европейских стран»; что потому этого вопроса комиссия решила «пока не поднимать». Это разумно, но только после этого нельзя было говорить, что всякая «смертная казнь отменяется». Затем отвечали министры. Представителю Военного министерства Павлову свистом и шумом говорить не позволили, а представитель Морского министерства указал – и это было внушительно, – что смертная казнь по воинскому и морскому уставу о наказаниях могла бы быть отменена только в особом порядке военного законодательства, в котором Дума не компетентна. Воздвигался, таким образом, законный барьер, в виде 96-й и 97-й ст. Основных законов.
Вопрос теперь стоял ясно. Ораторы излили свое негодование, превознесли свое обращение с Павловым и обещали и на будущее время с ним так поступать; но что было делать им дальше со смертной казнью? Было решено, ввиду ответа министров, сейчас же передать дело комиссии для выработки законопроекта. Это была пустая формальность, ибо в законопроекте были не основные положения, а окончательный текст. И затем пошли прения высокого интереса.
Закон состоял из двух статей. Первая: «Смертная казнь отменяется». Вторая: «В тех случаях, когда она законом установлена, она заменяется непосредственно следующим по тяжести наказанием».
К чему вел этот законопроект? Представим себе, что он был бы принят не только Гос. думой, но и второй палатой и утвержден Государем. Он стал бы законом. Но он не отменял ст. 18 Положения об охране; губернатор по-прежнему сохранял бы формальное право передавать отдельные дела военным судам для суждения по законам военного времени. А что могли бы в этих случаях делать военные суды? Они должны были руководиться военным законом. Дума его не коснулась, ибо ст. 96 и 97 этого ей не позволяли. Высший судебный авторитет, Главный военный суд, военным судам это, конечно, бы разъяснил, и его разъяснение было бы для них обязательно. Недаром сам докладчик от имени комиссии заявил, что смертной казни для военного времени Дума в законопроекте своем не касается. Потому суды на самом законном основании к смертной казни по-прежнему должны были бы приговаривать, несмотря на новый закон.
Вот результат закона так много обещавшего; он не спас бы ни одной жизни казнимых. И это предложила комиссия!
На это недомыслие или лицемерие обратил внимание рядовой депутат Шольп. Он указал, что у военных судов недоразумения будут неизбежны, и предложил во второй статье вместо слов «действующий закон» эти законы назвать поименно, т. е. в том числе и военный. Тогда все будет ясно.
Он был прав, и такой юрист, как Набоков, не мог этого не понимать; но Набоков понимал и другое. Сделать так, как предлагал Шольп, значило провести весь закон на убой; ст. 96 и 97 Основных законов в подобной редакции его не допускали. А кроме того, если бы закон был издан в этой форме, то смертная казнь оказалась бы отмененной и на войне, в военное время, чего сама комиссия не хотела и о чем от ее имени объявил Кузьмин-Караваев. Какой же выход из этого? Приличного выхода быть не могло. Набоков предложил не менять текста законопроекта, о воинском уставе не говорить, зато принять постановление, что «по мнению Думы, этот закон распространяется на все решительно случаи, когда действующее законодательство применяет смертную казнь». На такой поистине малодушной и недостойной позиции Дума устоять не могла; уступила комиссия. Поправка Шольпа была принята, и Дума вотировала закон, которого действительно «еще не бывало в Европе». Смертная казнь неожиданно отменялась на театре войны и во время войны. А что это значило? Только то, что судьба тех, кого казнили по усмотрению губернатора, оказалась неразрывно связана с судьбой воинских преступлений во время войны. Такой остроумный способ действий Гос. думы не показал заботы о тех, кого вешали и кого она могла от казни спасти. Спасению их она предпочла эффектную, но бесполезную декларацию, чтобы не сказать «декламацию». Такова была думская тактика.
Эти примеры показывают, в чем были главные причины законодательного бесплодия Думы. Не обструкция правительства, не месячный срок для ответа, не сложность законодательной процедуры. Процедура, которую придумала Дума, была трудней, чем та, которая была установлена конституцией. Думе больше всего мешало, что она от конституции отступила и не понимала трудности дела, за которое так смело бралась; мешало то, что она предпочитала эффектные фразы практическим достижениям и ради эффектов осложняла простые проблемы. Она торопила вносить проекты, над которыми поработать не удосужилась, задавая неосуществимые задачи комиссиям. Винить Думу нельзя; законодательная работа была ей вновь; со временем она бы ей научилась. Только она не хотела учиться, а считала, что может учить всех других.
Глава XI
Контроль Думы за управлением
Второй «деловой» задачей Думы был контроль за управлением; он осуществлялся главным образом в форме запроса. Этим правом Дума не пренебрегала. Если в законодательстве она оказалась бесплодной, то в сфере контроля побила рекорды. В ходе 39 заседаний ею было внесено, рассмотрено и принято более 300 запросов. Почти все были приняты единогласно. Так же почти единогласно принимались по поводу них формулы перехода. С внешней стороны, таким образом, эта деятельность Думы проходила с успехом.
И в то же время по существу она не привела ни к чему. Сами члены Думы это с горечью признавали. Никакому беззаконию они не помешали; никого не спасли. Но что еще хуже, своей системой пользования правом запроса они убили к нему интерес и в прессе, и в самой Думе. Очень скоро Дума начала бороться с запросами; стала придумывать ограничения, чтобы от них избавляться; стала сдавать их без прений в комиссию, назначать для их обсуждения особые дни, а позднее даже часы. При переходе к их обсуждению зала стала пустеть. Все поняли, что запросы, как их Дума поставила, стали напрасной тратой времени.
Конечно, за эту неудачу кадеты винили прежде всего конституцию. Можно удивляться мелочности причин, которые, по мнению Думы, приводили к такому последствию. Неудачу запросов приписывали тому, что по конституции права депутатов чересчур ограничены. Дума-де могла запрашивать только о «незакономерных» действиях власти; министерству давали слишком длинный (месячный) срок на ответ; наконец, запрос мог исходить только от Думы, а не от отдельных депутатов. Права их этим оказались умалены; Дума могла запрос отклонить, не передавая его министерству, и т. д.
Смешно вспомнить эти и подобные обвинения. На основании опыта можно сказать, что, когда запрос возбуждал интерес, правительство месячного срока не выжидало, отвечало иногда даже раньше, чем был принят запрос. За узкое понимание слова «закономерность» оно не пряталось. Наконец, ни один парламент и не обязан тратить время на выслушивание интерпелляции, если он этого не желает. Во Франции интерпеллировать может любой депутат; но день для выслушивания интерпелляции без прений назначает парламент, и этим путем она может быть сразу отклонена. Любопытно, кроме того, что статьи о запросах не были забронированы Основными законами и что, хотя попутно были делаемы указания на желательность изменения некоторых относящихся к запросу статей, никто на себя законодательной инициативы на это не взял.
