Главный упрек, который делался нашим запросам, был тот, что они были без санкции; оттого они будто бы были бесплодны и интерес к ним иссяк. Этот упрек характерен.
Санкций для запросов действительно не было; ст. 60 указывала одну возможность, а именно доведение разногласия Думы с министрами до Государя. Но эта статья, перенесенная из булыгинской совещательной Думы, никогда не применялась; она не совмещалась с ролью Монарха в конституционной стране.
Но какую вообще санкцию можно было бы дать? Нельзя было, конечно, предоставить Думе право отменять постановления, которые она осуждала. Это было бы недопустимой анархией. Оставалось одно – отставка министра при его осуждении Думой. При конституции парламентарной этого незачем постановлять; это само собой разумелось бы. Если же парламентаризма у нас не было, то подобная санкция для одного запроса была бы непоследовательностью и даже уродством. А парламентаризм вводится в конституцию не особым законом, а практикой, нравами. Введение в нашу конституцию права запроса фактически открывало и у нас для установления парламентаризма дорогу, могло к нему привести, если бы только Дума умела этой дорогой воспользоваться.
Дума жаловалась на недостаток своих прав и не хотела оценить, какое громадное право ей было дано. Запрос, т. е. право публично обличать незакономерное действие власти и требовать по нему у правительства объяснения, сам по себе менял атмосферу страны. Недаром ни один абсолютизм этого не допускал: ни Самодержавие, ни большевизм, ни теперешние тоталитарные государства. Если они и поощряют то, что так живописно называют теперь «самокритикой», то только в направлении и пределах властью предписанных и соответствующих «видам правительства». Пока у Думы оставался запрос и запрос был свободен, общественность для борьбы с властью сохраняла «оружие». Но этого мало. На обязанности правительства лежало на запрос давать «объяснения». В каком-то указе Петра Великого было предписано сенаторам публично формулировать свое мнение, дабы, как откровенно выражался указ, «каждого дурость всем явлена была». Это же вменялось сейчас и в долг власти. Русский парламент имел возможность перед лицом всего общества, и друзей и врагов, показать свое преимущество над правительством, большую верность своего понимания. Разница между старым порядком и тем, который был теперь конституцией установлен, была не менее разительна, чем между дореформенным, приказным судом и состязательным, гласным процессом. Правду надолго скрыть было нельзя, а говорить публично неправду министерству было опасно. Так постепенно фактически открывалась дорога к ответственности министерства перед парламентом. Вот какое оружие было Думе дано.
Но чтобы запросы могли дать свои результаты, было необходимо несколько условий. Чтобы Дума могла с убедительностью обличать «незакономерные» действия власти, необходимо было, чтобы она сама стояла на почве закона. Тенденция тогдашнего либерализма воображать себя в «революционной ситуации» и к «формальной законности» относиться с пренебрежением уничтожала логическую силу запроса. Она делала из него то же уродство, которым была Следственная комиссия Муравьева в 1917 году. «Революционному» правительству не приходится говорить о законности. Идея Следственной комиссии над побежденным старым режимом была здоровой идеей, но при условии, чтобы она не притворялась, будто преследует старые власти за «незаконные действия». Ухищрения Муравьева подводить действия старых властей под уголовные статьи старых законов отталкивали своей внутренней фальшью и лишали убедительности его заключения. Счастье комиссии, что она осталась лишь историческим сборником, а сама не попала на общественный суд. Так и контроль Думы за законностью действий властей, чтобы быть убедительным, должен был стоять сам на почве закономерности, верности правовому порядку, т. е. существующей конституции.
Было и другое условие. Чтобы запросы могли оправдывать притязания на ответственность министерства перед Думой, было необходимо, чтобы при оценке действий властей и объяснений министров Дума сохраняла хотя бы видимость «объективности»; чтобы она проявляла и со своей стороны добросовестность, была бы судьей, а не воюющей стороной, которая считает, что относительно врага все позволено.
При наличии этих условий запросы могли быть сильным орудием в руках Думы; без них они переставали производить впечатление и даже возбуждать интерес. Так случилось и с той массой запросов, которые были Думой предъявлены; можно подумать, что Дума нарочно сделала все, чтобы данное ей в руки оружие самой изломать.
Возьму несколько примеров.
Одним из предметов – если не наиболее частых, то наиболее страстных запросов, – была смертная казнь. Применение ее Думу приводило в негодование; на борьбу со смертной казнью она напрягла всю свою изобретательность. Я показывал в предыдущей главе, как неудачно пыталась она ее уничтожить законодательным путем. Посмотрим, как она с ней боролась на почве запроса.
Этот путь был труднее, но он не был безнадежен. В основании смертного приговора у вас всегда лежало применение 18-й ст. Положения об охране, т. е. передача административной властью военному суду определенного дела или суждения его по законам военного времени. Формальное право ее на это было бесспорно; но так как понятие «закономерности» шире понятия «формального права» и предполагает согласие с «целью» закона, то можно было доказывать, что в ряде случаев – и это было бы правдой – пользование этой статьей было несогласно ни с «правовым порядком», установленным конституцией, ни с целью самих исключительных положений, словом, что по французской терминологии мы имели дело с «abus du pouvoir». Подобный запрос к Министерству внутренних дел о «незакономерном» пользовании 18-й статьей был возможен. Но с того момента, как дело попало в военный суд, кроме случая оправдания, если виновность доказана не была, избежать смертной казни уже было нельзя. Военно-судебные законы с разъяснениями Главного военного суда и с инструкциями Военного министерства не давали суду права на понижение наказания. В этом и был ужас ст. 18 об охране. Распоряжение административной власти исход суда предрешало; оно было само «приговором», только поставленным не судом, а вне суда, распоряжением административных властей.
Это показывало, что можно было Думе делать и чего делать было нельзя. Можно было спрашивать Министерство внутренних дел, почему подчиненная ему администрация в данном случае отступила от общего права, и оспаривать закономерность этого отступления. Но нельзя было запрашивать Военное министерство, почему приговор к смертной казни был военным судом произнесен, и особенно почему он был исполнен.
Кадетские юристы все это знали, но этим путем идти не хотели. Они не соглашались сделать предметом запроса злоупотребление 18-й статьей. Для этого были те же мотивы, которые Думе не позволили в законодательном порядке отменить эту статью. Основанием для запросов она взяла не злоупотребление 18-й ст., а самую смертную казнь. В чем же тогда беззаконие? По мнению Думы, оно заключалось в том, что она, Дума, к смертной казни относится отрицательно и собирается ее отменить. Трудно поверить, что Дума в здравом уме могла выбрать такую постановку запроса. Нельзя было нарочно придумать ничего более опасного для его результатов. И тем не менее Дума пошла этим путем, варьируя выражения, но не изменяя их смысла.
