Достаточно пересмотреть формулировку нескольких запросов, чтобы видеть, с каким упорством Дума держалась за эту свою несчастную мысль.
12 мая, в первом запросе, она задает Председателю Совета министров вопрос по поводу возможной конфирмации смертного приговора. «Имея в виду, – говорит запрос, – что Гос. дума в ответном адресе на тронную речь отметила необходимость приостановления исполнения смертных приговоров… сделано ли сношение по телеграфу с прибалтийским генерал-губернатором о приостановлении приведения в исполнение упомянутых смертных приговоров?»
24 мая она запрашивает в таких выражениях: «Намерено ли правительство, ввиду твердо выраженного отношения Гос. думы к смертной казни, принять по делу Неплюева экстренные меры для предупреждения казней?»
26 мая при обсуждении думского законопроекта о смертной казни Дума приняла такую формулу перехода: «Принимая во внимание… что дальнейшее исполнение смертных приговоров… в то время, когда само правительство уже приступило к решению вопроса об отмене смертной казни, является попранием основных нравственных начал и в глазах страны будет не актом правосудия, а убийством… требуя приостановки смертных приговоров, Дума переходит к очередным делам».
Эта формула перехода явится новым мотивом, чтобы в будущем считать смертную казнь незакономерной; она-де противоречит принятой Думой формуле.
Такие запросы только показывали, что Дума свою «волю», даже свои «намерения» считала выше закона. Было еще возможно, чтобы ввиду желания Думы министр внутренних дел предписал губернаторам не пользоваться ст. 18 впредь до пересмотра «исключительных положений». Это было бы его правом. Во 2-й Думе так и сделал Столыпин с полевыми судами. Прослушав прения в Думе 13 марта 1907 года, он заявил: «Вдумавшись в этот вопрос, правительство пришло к заключению, что страна ждет от него не оказательства слабости, а оказательства веры… Мы хотим верить, господа, что от вас услышим слово умиротворения… В ожидании этого слова правительство примет меры для того, чтобы ограничить этот суровый закон только самыми исключительными случаями самых дерзновенных преступлений с тем, чтобы, когда Дума толкнет Россию на спокойную работу, закон этот пал бы сам собой путем невнесения его на утверждение Законодательного собрания». Столыпин слово сдержал; больше закон о военно-полевых судах не применялся, в Думу не был внесен и сам собой пал. И это было сделано во 2-й Думе, судьба которой была решена при самом избрании. Было гораздо легче сделать этот же жест в угоду 1-й Думе, «лучшим людям» страны. Но когда Дума утверждала, что ввиду выраженного ею желания исполнение приговоров, вошедших в законную силу, допускаться не может, и требовала, чтобы правительство по телеграфу их задерживало, то подчиниться подобному требованию значило признать надзаконность думских желаний. Ведь даже в адресе Дума не спорила, что приостановление смертных приговоров может быть сделано только верховной властью. Она говорила: «В предвидении этого закона страна ждет приостановления ныне же Вашею, Государь, властью исполнения всех смертных приговоров». На это Государь не ответил; приговоров не приостановил своею властью. И после этого Дума все же считает, что благодаря высказанному ею желанию приостановление должны делать уже сами генерал-губернаторы, да еще по телеграфу! Желание Думы должно быть ими поставлено выше законных прав Государя.
Ставя запрос таким образом, Дума сама строила эшафот осужденным; вопрос о смертной казни нескольких человек она превращала в вопрос, что управляет в России: «закон» или «желания Думы»?
Запрос был так вызывающе незаконен, что и Председатель Совета министров, и военный министр могли бы на него резко ответить, указав Думе ее конституционное место. Этого сделано не было. Запросам был дан обычный ход. 1 июня военный министр, через главного военного прокурора, дал ответ на предъявленные к ним запросы о действиях военных властей.
С юридической стороны ответ министра был безупречен. Раз дело передано военным судам для суждения по законам военного времени, военные суды, исполняя свой долг и применяя закон в обязательном для них толковании его высшей военно-судебной инстанцией, не могли не приговаривать к смерти и не могли «приостанавливать исполнение приговоров». Закон не давал военному министру права этого делать. Для этого недостаточно выраженного Гос. думой ее отрицательного отношения к смертной казни.
Иного ответа военный министр дать и не мог. Но что же на это ответила Дума?
Специалист по военным законам профессор Кузьмин-Караваев не отрицал, что закон не был нарушен. «Если бы мы считали, – иронизировал он, – что власть действовала и действует не по закону, разве бы был так формулирован наш запрос?.. Мы спросили бы, предан ли генерал-губернатор суду и казнен ли он уже?» Остроумная шутка в устах человека, который еще недавно доказывал в Думе, что смертная казнь ни при каких условиях не должна быть применяема. Но если все было сделано по закону, то во имя чего военный министр мог бы вмешаться в судебный процесс? «Высший законодательный орган в империи, – объясняет Кузьмин-Караваев, – высказал свой взгляд на смертную казнь. Дума указала в ответном адресе Государю на необходимость немедленной приостановки исполнения смертных приговоров… Что же, – вопрошает Кузьмин-Караваев, – мы в ответ на это услышали? Военный министр прикрылся законом; закон ему не дает права вмешаться».
Таков был печальный, а для сторонников правового порядка постыдный довод Государственной думы, когда она конституционную почву оставила. Кроме высокопарного утверждения, что она высший законодательный орган и, по-видимому, стоит выше закона, она незакономерности действий военных властей не доказала ничем. Ей пришлось пустить свое красноречие по другому руслу. И в этот день было сказано много сильных и красивых, а также и просто грубых речей, которые громили смертную казнь вообще. Тема была благодарна, а великолепных ораторов было в Думе немало. Недостатком всех этих речей было то, что они были вне темы. Дума не хотела говорить о том, о чем говорить было можно и нужно, о негодности ст. 18 или хотя бы злоупотреблениях ею. Ораторы предпочли негодовать на то, что военный министр осмелился поставить закон выше пожелания Думы, не посчитался с ее настроением, что он, говоря словами Винавера, не пожелал «преклониться перед суверенной волей народного представительства». Эту претензию Дума закрепила своим переходом, в котором указала, будто «военный министр прикрывает явное нежелание удовлетворить требование Думы формальным отводом, ссылаясь на то, что он не вправе «вмешиваться в распоряжения генерал-губернаторов по судебным делам», что «такая необходимость вмешательства повелительно указывалась в настоящем случае как единогласным решением Думы (!), так и крайней серьезностью положения, которого упорно не хочет видеть правительство, что выражая свое глубокое негодование по поводу содержания и формы ответа военного министра» и т. д.
Этот финал обнаружил бессилие Думы, но не убедил ее в том, что для результата нужно было идти другой дорогой. На другой день кадетская пресса ликовала по поводу этой своей новой «победы».
«Еще один дебют, и какой, – писал Милюков в «Речи» 2 июня. – Господину Павлову ответили юристы – во имя права. Ему ответил и священник в рясе – во имя совести. Г-н военный прокурор стушевался тотчас после своей речи, не дожидаясь уничтожающих ударов, которые на него посыпались. Если бы он остался, ему пришлось бы готовить другой ответ, гораздо более существенный и длинный. Кузьмин-Караваев, Ледницкий, потом Винавер доказали ему, что отвод по некомпетентности – лицемерен и фальшив; что помимо того, что власть не смущалась никогда вмешательством в юстицию, в данном случае речь шла лишь о добросовестном применении исполнительной власти… Страшный удар и страшный урок». Так тогда писали историю и так боролись за право.
