Самый интересный по существу думский запрос был предъявлен еще 8 мая «по поводу печатавшихся в Департаменте полиции погромных воззваний». Он разоблачал вопиющее зло в самом центре управления и бросал поучительный свет на приемы старого строя. В нем был только один недостаток: он относился к декабрю 1905 года, когда не было Думы, затрагивал черты той правительственной анархии, когда старый режим и революция с разных концов вели под Витте и октябрьскую реформу подкоп. Министром внутренних дел был тогда Дурново, не Столыпин; Столыпин имел полное право от ответа на такой запрос уклониться. Он этого не захотел; он был еще полон надежд на возможность с этой Думой работать. Он решил запросом воспользоваться, чтобы отречься от прошлого и ясно определить свое направление. Перед Думой он ничего скрывать не хотел. «Оговариваюсь вперед, – заявил он 8 июня, – что недомолвок не допускаю и полумер не признаю». После этого предисловия он дал картину того, что в Департаменте полиции в то смутное время творилось. Он рассказал, как в нем печатались погромные прокламации, как за это последовали некоторые санкции, как был отстранен от службы Банковский, получил внушение Будаковский, но как последний, в то же самое время, за другое деяние получил Высочайшую благодарность. Обличив прошлое, Столыпин отчетливо высказал свое отношение к подобным приемам. «Эти действия, – признает он, – были неправильны, и министерство обязывается принимать самые энергичные меры к тому, чтобы они не повторялись; я могу ручаться, что повторения их не будет».
Чего большего можно было требовать от министра, который за действия своих предшественников не отвечает? Столыпин первой формации, не тот, каким его впоследствии сделали, был человек, которому в доверии не отказывали даже противники. О личном к нему уважении, в том же заседании, заявили Урусов, Родичев и Ковалевский. И этот министр давал публичное обещание. Нужно было закрепить эти слова и ждать дальнейших событий. Можно было указать на условия, которые были необходимы, чтобы он обещание свое мог сдержать. Здесь был центр вопроса. Столыпин, несомненно, преувеличивал свои силы, как носителя власти, как кадеты преувеличивали свои, как представителей «воли народа». Оба противника свою настоящую силу могли дать лишь при соглашении и сотрудничестве. Обращение Столыпина к Думе с обличением прошлых порядков, чего сторонники старого ему не прощали, и было попыткой того примирения власти с либеральной общественностью, которое для успеха общего дела было необходимо обоим. К этому выводу его и подвел кн. Урусов в замечательной речи.
В 1-й Думе замечательных по государственному смыслу речей было немного. Речь Урусова одна из них. В историю от нее перешел только заключительный и не очень удачный намек на тех «кто по воспитанию вахмистры и городовые, а по убеждению погромщики». Речь стоила большего, чем память об этих словах.
Урусов, как и Столыпин, принадлежал к той плеяде либеральных бюрократов, у которых, в правящем классе, было достаточно связей и положения, чтобы позволить себе роскошь быть самостоятельными. Таких людей было немало; их помощь была кадетам нужна, чтобы Россия могла преобразоваться в мирном порядке. К сожалению, общественность умела утилизировать их только тогда, когда они с бюрократией рвали. Урусов, благодаря бюрократическому опыту, понимал обстановку. Он не делал себе распространенных иллюзий, что стоит кадетам получить власть в свои руки, как все пойдет благополучно. Он предупредил об этом словами: «Я могу утверждать, что никакое министерство, будь оно взято из состава Государственной думы, не сможет обеспечить порядок, пока какие-то неизвестные люди или темные силы, стоящие за недосягаемой оградой, будут иметь возможность хвататься за отдельные части государственного механизма». Зло было действительно тут. Урусов предупреждал Столыпина, что его министерство одно будет бессильно с ними бороться. «Главные вдохновители находятся, очевидно, вне сферы воздействия Министерства внутренних дел, и вот почему я, не направляя своих слов ни против министерства, ни против отдельных министров, могу все-таки утверждать, что категорическое заявление, сделанное нам сегодня, вряд ли имеет под собой твердую почву». Это был подход к центру вопроса. Кто же были эти темные силы и, главное, в чем было их могущество? Урусов был опытнее, чем Столыпин, и понимал это лучше. На самого Столыпина он не нападал: «Я совершенно уверен, что г. министр внутренних дел сообщил нам все, что мог, уверен в искренности его сообщений, и не сомневаюсь в том, что при министре Столыпине никто не решится воспользоваться зданием министерства и министерскими суммами, чтобы организовать погромы и устраивать подпольные типографии».
Но вывода из всего этого, к сожалению, Урусов не делал; он правильно указывал зло, но не указывал способов к его излечению. Тогдашняя кадетская «тактика» этого не позволила. Потому и Столыпин не понял его или мог сделать вид, что не понял. Он с гордостью ответил Урусову: «Я должен сказать, что по приказанию Государя Императора, вступив в управление Министерством внутренних дел, я получил всю полноту власти, и на мне лежит вся тяжесть ответственности. Если бы были признаки, которые бы мешали мне, то эти призраки были бы разрушены, но этих призраков я не знаю».
Жизнь надсмеялась над этой самоуверенностью. «Темные силы» не только убили Столыпина, они погубили Россию. Урусов был прав: с ними не справились.
Но мало было пророчески окрестить эти неизвестные силы, как это сделал Урусов. Было необходимо дать себе отчет, в чем было их могущество? Оно было не в том, конечно, что они «вахмистры и погромщики», как при «несмолкаемом громе аплодисментов», закончил Урусов. Сила их была, к несчастью, в том, что либеральная общественность своей тактикой создавала для их интриг и их укрепления благодарную почву. Не идя на соглашение с властью, либерализм ослаблял все государство. Революционеры справа, которые производили погромы «жидов», как и те революционеры слева, государственная мудрость которых изобрела погромы «помещиков», террористы, которые убили Герценштейна и Иоллоса, и те, кто подстреливали городовых на постах, – одинаково были не «красой и гордостью», а болезнью страны. В здоровом государственном организме ни тех ни других быть не должно; такие явления там только индивидуальные преступления. Заразительность их гибнет в здоровой правовой атмосфере. У нас было другое. Левый Ахеронт сделался союзником либерализма, и отречься от него либерализм до тех пор не решался. Потому и правый Ахеронт нашел свою опору в правительстве, в самом Государе включительно. Оба гибельных Ахеронта питали друг друга. Дума громила «правых погромщиков», но требовала амнистии для «своих» за «убийства» и даже за все «аграрные» преступления. Государь в ней Думе отказал, а зато «миловал» своих по предстательству дубровинской шайки. Сопоставление тех и других морально может казаться кощунством, но политически они были друг на друга похожи, как негатив похож на фотографию. Недаром часто нельзя было отделить революционеров от охранки; а «революционеры», ставши властью, свое «охранное» лицо показали. Размножение революционных бактерий было одним из последствий самодержавия. Объявление конституционной монархии могло стать началом выздоровления. Но для этого было необходимо соглашение и сотрудничество власти с либеральной общественностью. Ее амплуа занимали кадеты; они ее за собой вели. Только взаимное соглашение их с исторической властью могло их обоих избавить от своих вредных Ахеронтов. В этом была их задача и залог «морального обновления» русской земли.
