Но когда Столыпин пришел перед Думой с осуждением правого Ахеронта, с обещанием, что прибегать к нему при нем больше не будут, как его встретила Дума? Она не поняла, что в ее интересах было дать опору Столыпину в обещанной им новой политике. Она как будто нарочно поставила себе целью во славу «темных сил» Столыпина докапать. Винавер красноречиво громил предыдущее министерство, лицемерное его отношение к Банковскому и Будаковскому, делал ядовитые намеки на Трепова (который в это время вел с Милюковым переговоры о кадетском правительстве). Родичев уверял, что «был день, когда министерство могло торжественно заявить стране, что отрекается от старых путей насилия и произвола, от старых путей лжи; оно этого не сделало в тот день». И он кончил указанием, что, только «покинув министерские места, они могут исполнить долг перед родиной. (Бурные аплодисменты, голоса: «В отставку, в отставку».)»
Аладьин вышучивал речь Столыпина, который «объясняясь с нами с трогательным дрожанием в голосе, смиренно просил, чтобы мы простили им грех в прошлом потому, что они в настоящем раскаялись». Рамишвили издевался над Столыпиным, будто «он признал, что сознательно делалось то, что делалось темного, омерзительного, губящего всю Россию. Сказал или так проговорился министр, все равно он выложил всю душу; простите за прошлое, в будущем не будет ничего подобного». В формуле перехода, принятой Думой, было изложено, что «только немедленная отставка настоящего министерства и передача власти кабинету, пользующемуся доверием Гос. думы, в состоянии вывести страну из тяжелых и быстро возрастающих затруднений». Так отнеслась Дума к откровенной и мужественной речи Столыпина.
А на другой день восторги Милюкова в «Речи». «Резолюция, принятая вчера Государственной думой по поводу ответа министра внутренних дел, – писал он в «Речи» 10 июня, – ярко подчеркивала мораль, вытекающую из нового урока, преподанного Думой министерству… Устами целого ряда ораторов она доказала министру, что министерство не способно понять свой долг перед страной, бессильно его выполнить и, следовательно, должно уступить свое место министерству, вооруженному настоящей силой, моральным авторитетом».
Поведение революционных партий в этом заседании Думы было понятно. Они старались мешать соглашению с властью и поднимать революционное настроение. Но как объяснить кадетскую тактику? О каком беспристрастии и объективности можно было после этого говорить?
И кого, кроме «своих», могла убеждать думская формула перехода?
С запросом к министру внутренних дел поучительно сопоставить другой запрос к министру юстиции.
Мировые судьи Петербурга неожиданно вспомнили, что по уставам 1864 года им было предоставлено право проверять места заключения и освобождать тех, кто был задержан неправильно. Давно никому из них не приходило в голову этим правом воспользоваться. После объявления конституции судьи это попробовали. Как и должно было ожидать, оказалось, что многие арестованные содержались без оправдательных документов. Немедленно это было исправлено; документы были доставлены, и «законность» восторжествовала. Положение об охране делало это исправление очень легким. Но интерес запроса был не в действиях Министерства внутренних дел, которое по-домашнему содержало арестованных без ордера, а в действиях судебных властей и самого Министерства юстиции. Почему за все это время бездействовали мировые судьи и прокурор? Как к этому бездействию отнесется новое Министерство юстиции? Запрос был об этом.
От него 30 июня выступил товарищ министра сенатор Соллертинский. Если отнестись к его словам без предвзятости, нужно будет признать, что Министерство юстиции сделало все, что могло по конституции сделать. Соллертинский печальный факт подтвердил. «Как ни узки, – говорил он, – полномочия мировых судей и прокурора, сводящиеся почти исключительно к формальной проверке документальной правильности заключения, нужно сознаться, что и эти полномочия имеют свою печальную историю, лишний раз устанавливающую, что отдельные законоположения, не согласованные с общим политическим режимом, нежизнеспособны… Эти законоположения, начертанные в судебных уставах 1864 года, за 42 года захирели, омертвели и успели забыться так основательно, что когда столичные мировые судьи, спустя 40 лет после открытая столичных мировых учреждений, вспоминали о существовании этих статей, то появление их в местах заключения произвело некоторый переполох; переполох не только среди начальников тюремных мест, не видевших дотоле мировых судей у себя, но и среди прокурорского надзора, поспешившего отозваться на это самым ограничительным толкованием этих полномочий, а значит, и своих собственных. Прокурор Петербургской судебной палаты сообщил в порядке надзора относящееся сюда определение мировых судей в соединенное присутствие Правительствующего сената. Мало того, я должен сказать, что сам Правительствующий сенат в соединенном присутствии, отменив своим определением 8 июня некоторые подробности общего определения съезда мировых судей, признал вопрос о пределах права посещения мировыми судьями мест заключения вопросом настолько новым в судебной практике, что постановил передать его на рассмотрение общего собрания Правительствующего сената».
Вот что по рутине происходило в столице, в прокуратуре Петербургской палаты и в Сенате – на втором месяце управления Щегловитова. Что же сделал новый министр, когда про это узнал? «Прежде чем состоялось постановление общего собрания Сената, – говорил Соллертинский, – прежде чем состоялось даже такое постановление соединенного присутствия (т. е. раньше 8 июня), министр юстиции, идя навстречу назревшей потребности восстановления основных начал судебной реформы 20 ноября, отменил распоряжение прокурора Петербургской палаты как неправильное и предписал ему немедленно уведомить начальников мест заключения о том, что мировые судьи имеют право беспрепятственно входить в места содержания заключенных, и одновременно предписал циркулярно прокурорам окружных судов проверять немедленно лично или через своих товарищей правильность задержания арестантов и впредь неуклонно исполнять ст. 10 Уст. Уголовного суда. В отношении начальников мест заключения, по нерадивости допустивших продление срока, возбуждено министром юстиции дисциплинарное производство».
Что мог сделать большого министр юстиции? В решительности, с которой он выступил на защиту судебных уставов, сказался прежний, настоящий Щегловитов, пока он не превратился во врага и конституции и независимости судебных установлений и не стал одним из лидеров реакции. Но в тот момент он был на высоте. Назидательно и правдиво и указание Соллертинского, как «умирают» законы, не согласованные с общим политическим строем. Разве он был не прав? Ведь в ту пору, когда Александр III приказывал уничтожить мировых судей, «как вредных», когда Катков называл судебные установления «судебной республикой», покушение прокурора учредить контроль за жандармами или мировых судей освобождать заключенных – повело бы к новому ограничению их полномочий. Разве друзья судебных уставов, как Д.Н. Набоков, не спасали устав тем, что бросали балласт? В России все знали, что реформы 60-х годов, начало нашего обновления, были остановлены именно тем, что они оказались «не согласованными с Самодержавием». Этим доводом несогласованности одинаково били и по суду и по земству. Потому-то и в «Освободительное Движение», с его кличем «Долой Самодержавие», включились не только революционеры со своими утопиями, но и либерализм, который хотел только развития «великих реформ». В 1906 году и был дан новый политический строй, новая «форма правления». С ней, а уже не с Самодержавием должны были отныне быть согласованы приемы управления. Очередь хиреть и умирать была за другими законами, даже раньше их формальной отмены.
