Как же встретила Дума заявление Соллертинского? В искренности этого честнейшего человека не сомневался никто. Первыми же словами Родичев отдал ему справедливость. «Товарищ министра юстиции, – сказал он, – говорил субъективно не только правду, но всю правду». Но затем начался красноречивый разнос Министерства юстиции за то, что было прежде, за то, что оно давно превратилось в служанку Министерства внутренних дел (аплодисменты), за бессилие судебных властей привлекать должностных лиц к ответственности, хотя законопроект об этом был новым министром внесен уже более месяца, но Думой оставлен пока без движения; он громил за беззаконные действия бывшего министра Акимова, за оставшиеся безнаказанными какие-то не названные оратором преступные действия по службе обер-прокурора Ширинского-Шихматова. Конечно, все это могло быть вполне справедливо. Но какое отношение это имело к запросу? Жилкин иронически вопрошал Соллертинского: «Кто же способствовал полному искажению уставов 1864 года? Мы знаем, что вы выходите из среды тех лиц, которые совершали это уродование закона; и если вы сделали так, чтобы всякая законность исчезла, то каким образом осмеливаетесь вы сюда приходить и предлагать нам руку для совместной общей работы? Раз вы себя высекли, то пусть это будет вашим последним появлением; не приходите сюда больше. (Аплодисменты.) Если у вас есть понимание, а не одни только слова, то вам остается исполнить требование Государственной думы, уйти, и дать дорогу другому, настоящему кабинету. (Взрыв аплодисментов.)»
Даже Винавер, хорошо знавший судебное дело и судебных людей, не отказался от удовольствия вышутить Соллертинского. «Оказалось, – говорил он, – что в течение 40 лет закон был забыт, а когда затем он был обнаружен, случился переполох, прежде всего в тюремном ведомстве; затем переполох перешел в область прокуратуры; прокурор поспешил прекратить действие этого вновь обнаруженного закона, а когда дело дошло до Сената, то Сенат остался в недоумении и обратился к общему собранию: куда девать вновь найденный закон? Министерство юстиции объясняет это неожиданное приключение тем, что закон, не соответствующий политическому режиму, хиреет и т. д.».
Это остроумно; но можно было сказать: над собой смеетесь. Закон был забыт не только тюремным ведомством и прокуратурой; его забыли и мировые судьи, и адвокаты, и сама образованная общественность. Кто мешал им после 17 октября вспомнить про этот закон, потребовать его применения? Когда писались ненужные и нелепые статьи о том, будто после 17 октября новых законов не может быть издаваемо, когда отрицалось право Монарха «октроировать конституцию», казалось, было нетрудно отправить мировых судей проверить места заключения и, если бы их не пустили, кричать о действительном беззаконии. Но никто не сделал этого, так как законы, «не согласованные с политическим строем», даже передовой нашей общественностью действительно были забыты.
Те, кто вспомнили про этот закон и произвели спасительный переполох, заслуживали общественной благодарности. Однако и министр юстиции, который своей властью восстановил его силу, а не пытался доказывать, что позднейший закон об охране его отменил, имел право не на одни только насмешки. На таком примере нужно было различать друзей от врагов; тактика, которая состояла в том, чтобы смешать их всех вместе, была бы удачной только в том случае, если стоять на принципе: все или ничего. И эта тактика показала правительству, что те его члены, кто хотел с 1-й Думой работать, попадали в худшее положение, чем те, кто откровенно над ней смеялся.
Это последнее можно увидеть на печальной судьбе другого запроса: о печатании в «Правительственном вестнике» черносотенных телеграмм на Высочайшее имя.
Я указывал в предыдущих главах, что враги конституции притаились в первые дни торжественного открытия Думы. Но Дума своим адресом подала им сигнал; они сочли момент удобным для нападения и вышли наружу. Черносотенные деятели только пошли по следам «освобожденцев», их адресных, телеграфных и банкетных «кампаний»; и они стали создавать видимость общественного мнения и из разных мест России посылать телеграммы на Высочайшее имя; они обвиняли Думу в том, что она «стремится к захвату верховной власти», «действует в революционном духе», «угождая иностранцам, посягает на единство и цельность Российской империи» и т. д. Государя просили «убрать Думу», «сохранить свое неограниченное самодержавие» и т. д. Эти обращения к Государю были, конечно, бестактны сами по себе. Но было уже совсем неприлично, что они печатались в официальном «Правительственном вестнике». Правительство этим не только себя с ними солидаризовало, но чисто партийные выступления позволило связывать с именем Государя. Ведь обывателю было трудно поверить, что это печатание могло произойти без Высочайшего разрешения. Это печатание было так недопустимо, что Дума получила для запроса великолепную почву. Она могла не только уличить министров в поощрении неприличных нападок на конституционное учреждение, но и выступить против недостойного вмешивания правительством имени Государя в партийные распри. Удар, затеянный Горемыкиным Думе, мог обернуться против него самого.
Но использовать эту благодарную позицию Думе помешали ее прежние выступления и самый текст ее адреса. Как ни преувеличены были обвинения телеграмм, повод к ним был Думою дан. Она «начала». Но правительство, своим поощрением телеграмм, все-таки ее превзошло и открывало Думе возможность реванша. Однако Дума не только выгод своей позиции использовать не сумела, но ухитрилась и в этом вопросе превзойти бестактность правительства.
Авторы запроса сочли возможным найти, что напечатанные в «Правительственном вестнике» телеграммы заключают в себе «дерзностное неуважение» к высшему законодательному учреждению». «Дерзостное неуважение» – техническое выражение; это подлинный текст известной ст. 128 Уголовного уложения. Но эта статья говорила о «дерзостном неуважении» только к «верховной власти», а не к составу лиц данных законодательных учреждений. Это была заносчивая и несчастная мысль употреблять эти «сакраментальные термины» по отношению к Думе, приравнивать уважение к ней к уважению к верховной власти и в нападках на нее усматривать как бы laesio majestatis. Но членам Думы не следовало, под угрозой уголовного обвинения, требовать от населения почтительного к себе уважения. Во вполне неприличных телеграммах все-таки ничего уголовно преступного не было, и никакой суд за них не мог осудить.
Главное обвинение против правительства должно было быть вовсе не в этом, а в том, что публикацией телеграмм оно примешивало самого Государя к партийным спорам.
По-видимому, запрос это и хотел поставить министрам в вину. Но сказал он совершенно другое. В запросе было изложено: «Печатание подобных отзывов, прежде всего колеблющих достоинство того лица, к которому они обращены, и т. п.». Что это за двусмысленная фраза? Как могла Дума считать, что какие-то телеграммы безответственных лиц способны поколебать «достоинство Государя»? Против этих злополучных слов очень мягко и сдержанно возражали Стахович и Гейден. Набоков стал их защищать, и неудачно. Он говорил, что «если в конечном результате эти телеграммы и не имеют таких последствий, как колебание достоинства Государя, то они, собственно говоря, стремятся к такому результату, потому что несомненно, если бы Государь Император последовал тем приглашениям и предложениям, которые к нему обращались, то этим он поколебал бы свое достоинство». Это из Сциллы в Харибду. Говорить, что в случае свершения каких-то действий Государь поколебал бы свое достоинство, есть просто риторический оборот, недопустимый по отношению к личности «неприкосновенного» Государя. Набоков, очевидно, почувствовал сам, что запутался, и от этой фразы в запросе отказался. Но тогда что же в нем осталось? При исключении этих слов весь обвинительный пункт из запроса исчез. Осталось только возмущение Думы тем, что ей было оказано «дерзостное неуважение». И вместо обличения действий правительства, запрос принял форму ряда вопросов о процедуре и целях печатания телеграмм на Высочайшее имя.
