(Шумные аплодисменты центра и левой. Голоса: «Уйдите отсюда. В отставку».)»
С Аладьина можно не взыскивать. Но что делает председатель? С его стороны ни одного замечания. Столыпин не выдержал этого тона. Ответив на возражения других ораторов по существу, он по адресу Аладьина заявил: «Скажу на их клеветы, на их угрозы, на их (шум, крики: «Довольно») угрозы захвата исполнительной власти (шум, крики: «Довольно»), что министр внутренних дел, носитель законной власти, им отвечать не будет. (Шум, крики: «Довольно» и т. п.).»
В сравнении с выходкой Аладьина ответ Столыпина был очень сдержан; но левые депутаты сочли себя оскорбленными. Жилкин возмущается словами Столыпина: «Мы видели покрасневшее лицо, угрожающие жесты, обращенные к левой стороне, нам бросили слово: «клевета». Разве мы можем равнодушно выслушивать это?» Не председатель, а гр. Гейден напоминает Жилкину, что Дума слышала и «непарламентское выражение по отношению к министрам. Если я взвешу, насколько парламентарные оба выражения, то одно перевесит другое». После гр. Гейдена слово берет председатель. Можно было надеяться, что, хотя с опозданием, он справедливо ликвидирует инцидент. Но он говорит только по постановке вопроса, а инцидент со Столыпиным обходит вовсе молчанием. На другой день новые нападки за ту же фразу опять сыплются на Столыпина. «Оправдываться ему нельзя, – говорит Недоносков, – как бы сильно он ни кричал, ни бил себя в грудь, заявляя о своей честности, о своей законности. И не словом «клевета», которое он дерзнул произнести здесь, оправдаться ему».
Через неделю, 19 июня, происходит эпизод с выступлением Павлова. У политических защитников моего поколения к Павлову добрых чувств быть не могло. Он для нас олицетворял «смертную казнь». Требовал от судей ее применения, смещал мягких судей, отменял приговоры, в которых смертной казни назначено не было, восстановлял сроки для протестов – словом, делал все, чтобы никто от виселицы не ускользнул. Чем он руководился – не знаю. Позднее мы насмотрелись, как у убийц, на совести которых было больше крови, чем было у Павлова, признавались «золотые сердца»; как прежние свободолюбивые люди им рукоплескали, как звание провокатора и «палача» стало почетным. Но не надо было всего этого видеть, чтобы признать и без того, что душа человека сложна и мотивы разнообразны. «Фанатизм» не похож на угодничество, но результаты того и другого могут быть одинаковы. От морального суждения о наших противниках лучше воздерживаться, пока мы их не знаем. Павлова с внутренней стороны никто не знал. Он был только враг, откровенный, опасный и неумолимый. С врагами должно бороться, но нет основания и права их оскорблять.
Но когда 19 июня при обсуждении законопроекта о смертной казни Павлов вошел на трибуну, поднялся скандал; стенографический отчет лаконичен. Он инцидент так излагает:
«Председатель. По поручению военного министра (шум) главный военный прокурор… (Шум.)
Голоса. Долой!
Председатель. Господа, если вам не угодно прервать заседание, то прошу окончить. (Шум, крики.)
Голоса. Перерыв. Довольно, не желаем.
Председатель. Заседание прерывается на один час».
Но вот что пишет Винавер: «Как только Павлов появился на трибуне, зал огласился неслыханным воем и свистом, стуком пюпитров, сотнями беспорядочных возгласов». Вот другая выдержка из книги Локотя: «Я не мог оторвать глаз от одного из сидевших в рядах партии народной свободы, уже почти совершенно седого старика, который с ожесточением стучал пюпитром, выскакивал, грозил кулаком и кричал: «Вон, убийца, палач! Вон!..»
Легко и понять, и оправдать людей, которые равновесие потеряли. Это – рефлекс. Но прямой обязанностью председателя было ограждать ораторов от оскорблений, порядок в Думе поддерживать, приводить к рассудку его нарушителей. Муромцев должен был сделать то, что любой председатель в подобных случаях делает. По возобновлении заседания он должен был выразить сожаление о том, что случилось, обратиться к депутатам с призывом к спокойствию. Павлов к тому же уехал; бесславную «победу» Дума над ним одержала. Когда заседание возобновилось, кроме Павлова министры присутствуют. Председатель предоставляет слово другому министру; ни одного намека на происшедшее, ни одного сожаления о том, чему все были свидетелями. Но сами члены Думы нисколько не сконфужены и возвращаются к происшедшему инциденту. Аникин заявляет: «Мы можем рассматривать закон и без всяких заключений со стороны кого бы то ни было из тех господ, которых мы сейчас отсюда только что выгнали. (Аплодисменты.) Председатель молчит. Возражает на эту грубость Аникина тот же гр. Гейден: «Мы собрались сюда во имя свободы, и всякое насилие над свободой, с точки зрения моей и моих товарищей, недопустимо и нежелательно. Новый порядок нужно заводить новыми приемами: глубоким уважением к закону и даже к личности своего врага. (Аплодисменты.)» Аплодисменты показывают, что не всем физическое превосходство Думы показалось моральной победой. Однако двое кадетов неожиданно гр. Гейдену возражают. Винавер заявляет: «Мы тоже храним завет уважения к свободе, но есть пределы, в которых нужно считаться с человеческим терпением. Государственная дума, храня достоинство свое, как учреждения, вправе требовать, чтобы относились более внимательно к ней и к явно выраженным ей пожеланиям. Есть люди, которые явно попирают высказанные Гос. думой пожелания, не должны сюда являться по поручению министров». Итак, это не рефлекс, о котором поневоле жалеют те, которые себя не сумели сдержать; это линия поведения, которую Дума считает себя вправе и принять, и даже морально оправдывать, как ограждение «достоинства Думы». К защите Винавера присоединяется элегантный и корректнейший Петражицкий. Вот где можно сказать: и ты, Брут! И он говорит: «Я имел в виду сказать то, что сказал товарищ Винавер, поэтому от слова отказываюсь». Мудрено ли, что Аладьин из этого делает логический вывод и возвещает новый прием борьбы Думы с правительством. Дума отныне не всем будет давать слово, а с особым разбором: «Дают слово тем, у кого есть минимум порядочности, минимум честности, который дает возможность смотреть честному человеку прямо в глаза; все, кто не удовлетворяют этому минимуму, никогда – ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра – не будут иметь возможности говорить с этой трибуны. От имени трудовой группы я заявляю, что мы охотно готовы выслушать какого угодно представителя Военного министерства, но что г. Павлов с этой трибуны ни одного слова больше не скажет». Председатель снова молчит. А на другой день, 20 июня, Винавер уже со свежей головой по другому поводу говорит о вчерашнем скандале, как об «освежительной грозе», которая будто бы «очистила атмосферу» и должна была показать, «где друзья и враги».
Последний пример. 22 июня депутат Седельников подвергся побоям полиции. Предъявлен срочный запрос; Столыпин, не дожидаясь, чтобы запрос официально дошел до него, заявляет, что получил телефонное сообщение градоначальника о «печальном факте»; что сейчас же принял меры, чтобы этот факт был расследован. Сведения, ему сообщенные, расходятся с тем, что сказано в Думе. Он даст разъяснения, когда будет вооружен беспристрастными фактами… Что же ему отвечают на это? Аладьин заявляет: «Если еще раз дотронутся хотя бы до одного депутата, в условиях, в которых был избит Седельников, ни один министр с этой трибуны никогда не произнесет слова. Если, паче чаяния, он будет убит, пусть ни один из министров не является сюда. Мы слагаем с себя ответственность за их неприкосновенность. Не забывайте, что только мы сдерживаем революцию, что нам не нужно будет даже отдавать приказания, нам нужно только сказать, что мы больше не в силах ничего сделать, и вас не только на этих скамьях, вас нигде не останется. Передайте это вашим министрам… Не забудьте, уже наступило время, когда оружие армии склоняется перед народными представителями…»
