А вот ответ его на желание министра сначала расследовать факты: «Горе министрам, которые когда-нибудь посмеют сомневаться в словах депутатов. Мы выставляем конституционный принцип… Какие бы показания ни получились от продажной полиции или шпионов, достаточно одного слова нашего депутата Седельникова, чтобы ни один министр не сомневался в его словах; этот конституционный принцип, я уверен, русский народ поддержит».
Председатель снова молчит и все это терпит, в том числе и провозглашение удивительного «конституционного принципа». Протестуют против излишней развязности Аладьина отдельные депутаты; протестует гр. Гейден, а на этот раз и Набоков. Он иронически замечает, что если бы был избит или убит он, Набоков, то он просит депутата Аладьина продолжать «допускать на эту кафедру и министра внутренних дел, и его товарищей по кабинету». Это мягкое замечание даром ему не проходит. Трудовики приходят в негодование. «В таких выступлениях кадетов против трудовой группы, – пишет Локоть на другой же день, – не было надобности. Выступления кадетов по данному поводу были совершенно излишни, нерезонны, ни с чем не сообразны… Не кадетской благовоспитанностью, не кадетской «парламентской» тактикой нужно заниматься Думе, и т. д.».
Песнопевец 1-й Думы Винавер в поминальной статье о Кокошкине говорит о «стиле» дорогой ему Думы; он в ней отмечает «негаснувшее пламя восторга, душевный подъем, прямоту и достоинство»; прибавляет к этим достоинствам еще «пленительную незлобивость», которой будто бы в «памяти потомства будет запечатлена деятельность 1-й Думы». Эти слова показывают, как трудно судить о себе. Из стиля 1-й Думы невозможно выкинуть и те сценки, образчик которых я приводил; в них трудно усмотреть и «достоинство и незлобивость». Дума смотреть на себя со стороны не умела. Но страна ее наблюдала и по ней поучалась.
Безобразные сцены оскорблений и насилия не редкость в парламентах; даже в Англии был free fight in the House
[76]. Но бесчинства нашей Думы носили своеобразный характер. В парламентах происходят столкновения партийных страстей. Депутаты различных партий оскорбляют друг друга; министры подпадают под оскорбления тоже, как партийные люди. И оскорбленные находят всегда защиту не только у председателя, но и у партийных друзей. У нас было другое. Депутаты, вообще мало воспитанные, в 1-й Думе обращались друг с другом с изысканной вежливостью. Председатель за этим строго следил. Ни самой Думы, ни отдельных депутатов оскорблять он не позволял. В этом он доходил до смешного. Его знаменитая фраза, что нельзя с трибуны говорить об упреках, которые делают Думе, ибо «Дума выше упреков», сделалась линией его поведения. Он учил, что никто не смеет не только осуждать постановления Думы, но даже выражать по поводу них сожаление; он остановил депутата за слова «пустое воззвание». Примеры такой его строгой цензуры бесчисленны. Но когда поносили и оскорбляли министров, он от оскорблений их не защищал. Установленные им правила благовоспитанности не распространялись на отношение к ним. В результате создалось впечатление, будто не отдельные депутаты себе позволяли эксцессы, а вся Дума, как учреждение, имела свободу беспрепятственно шельмовать и поносить назначенное Государем правительство. Говоря фигурально, отношение Думы к правительству имело вид войны с внешним врагом, а не законного спора между различными установлениями государства. И такая война Думы с правительством длилась два месяца.
Нельзя без удивления вспоминать и о поведении самих членов правительства. Они не защищались и не протестовали; без возражений допускали такие антиконституционные утверждения Думы, на которые им, министрам, надлежало ответить; не давали отпора и на оскорбления. Когда Павлов был выгнан, а депутаты, в том числе и кадеты, сочли нужным заявить, что и впредь будут с ним так поступать, представители других министерств после перерыва в залу вошли и как ни в чем не бывало давали Думе свои объяснения. Было ли это одно миролюбие, или в этом скрывалось презрение к Думе, которая своим буйством оскорбить уже не могла, судить не берусь. Этого массы не понимали. Правительство в Думе напоминало воинскую часть, которую посылают на место народных волнений, запрещая ей пускать в ход оружие. Ее терпеливость толпу обыкновенно лишь провоцирует, ибо толкуется как бессилие или страх. В то время кн. Львов передавал мне свое впечатление, что правительство без памяти Думы боялось. Если так думал кн. Львов, то в это еще более верили массы. Креп поэтому тот шумливый революционный задор, который В. Розанов зло окрестил в остроумной брошюре этого времени: «Когда начальство ушло». Этот задор не серьезен; он порождается уверенностью в безнаказанности и исчезает при первом серьезном окрике власти. Но, пока этого нет, он впечатление производит. Оно выражалось в посылке сочувственных телеграмм вожакам левых партий, в появлении в Думе бесчисленного числа ходоков, в обещании поддержки и помощи в столкновении с властью. Это в свою очередь питало воинственное настроение Думы. Революционность Думы и растущая революционность масс друг друга питали и взвинчивали. Местные власти начали понимать, что сверху их не поддержат; а зато все революционные элементы были уверены, и не ошибались, что Дума за них тотчас заступится, если их осмелятся тронуть. Стоит послать телеграмму своему левому депутату, и она тотчас без всякой проверки ляжет в основу единогласного запроса. Дума в этом отношении верила всему, что ей говорили.
Когда 24 мая в военном суде начало слушаться дело о покушении на жизнь генерала Неплюева, Дума предъявила запрос, заявляя, что «есть полное основание полагать, что среди привлеченных могут оказаться и непричастные к делу».
Доказательство этого она видела в том, что к делу был привлечен Б.В. Савинков, непричастность которого доказывается «заявлением в печати Центрального комитета социалистов-революционеров»!
Трудовая группа получает такую телеграмму от знаменитого в то время крестьянского демагога Щербака. «Московская палата предала меня суду за съезд Всероссийского крестьянского союза в Москве 6 —11 ноября 1905 года. Палата отказала мне изменить меру пресечения. Требую немедленного суда или отдать меня на поруки. Все бюро Крестьянского союза было освобождено. Обращаюсь за содействием к Гос. думе».
Телеграмма ложится в основу запроса, предъявленного 23 мая: «Какие причины препятствуют осуществлению просьбы Антона Щербака об отдаче его на поруки?»
На защиту Щербака подымается даже маститый М.М. Ковалевский. «Я, – говорит он, – лично знаю Щербака. Я имел случай встречаться с ним, как со слушателем высшей школы в Париже. Я знаю его за человека очень умеренного и решительно не могу понять, почему человек столь умеренного образа мыслей может быть предметом какого-то исключительного преследования». В заседании 9 июня Ковалевский к Щербаку возвращается и удостоверяет перед Думой, что «Щербак содержится в заточении лишь потому, что разделяет те самые взгляды, выразителями которых явились в литературе Генри Жорж, Уоллес и другие всеми признанные и уважаемые писатели, которые, сколько мне известно, не находились никогда и не находятся в заточении…».
Случайно в качестве гостя я был на заседании Крестьянского съезда в ноябре 1905 года и никогда его не забуду. На него к концу заседания триумфатором явился Щербак. Не забыл его речи; он нам рассказывал, в чем состояла его пропаганда; он советовал крестьянам не платить ни податей, ни долгов, а вклады из всех сберегательных касс истребовать полностью золотом. Он в своей губернии считал себя властелином. «Крестьяне, – говорил он, – пойдут за мной, как один человек, куда бы я их ни позвал». Для революции такие люди полезны. Уголовными преследованиями можно считать бесполезным с ними бороться; можно верить в благоразумие общества. Но как мог Ковалевский причислять Щербака к «умеренным теоретикам»? Не по тому ли своему легкомыслию, с которым он и другого своего протеже, Луначарского, считал поборником «свободы» и «демократии»? Департамент полиции, вероятно, много смеялся над этим заступничеством.
