Так шла работа Думы, как революционного органа. Губернаторы доносили, что если Дума продлится, то они за порядок отвечать не в состоянии. Эту работу Думы ценили и сами революционные силы. У Винавера в его «Истории Выборгского воззвания» приведена курьезная сценка. После подписания воззвания кадетские главари встретились с лидерами социалистов-революционеров и социал-демократов; кадеты были потрясены, услышав, как социал-демократы и эсеры, до тех пор поносившие Думу и кадетскую тактику, их теперь восхваляли. «Пламя горячего восторга вспыхивало в очах Чернова, когда он упоминал одно имя 1-й Думы; каскад звонких фраз воскрешал перед глазами слушателей ее добродетели и т. п.». «Все это было слишком… неожиданно, – пишет Винавер, – чтобы могло быть оставлено без ответа…» И ответ последовал. «Особенно удачна была исполненная едкого сарказма речь В. Гессена, которая напомнила Чернову весьма недавнее прошлое и остроумно изображала наше изумление по поводу столь внезапного совращения столь закоренелых еретиков». Чему дивился Винавер? Левые партии были последовательны. Если задачей Думы, как они полагали, было не укрепление нового строя и проведение полезных для России реформ, а усиление революционного настроения; если Думу хвалили за то, что она этой цели служила, и кадетов такая похвала не смущала, то почему они удивлялись, что в свое время революционные депутаты все-таки кадетов разносили? Ведь этот иногда притворный разнос служил той же цели, ради которой кадетов хвалили теперь. Это были только разные стороны одной и той же политики, усиливавшей в стране недовольство.
Но если Дума сознательно к этому результату вела, то позволительно спросить себя: как она себе представляла дальнейшее? Чего поднятием революционного настроения она хотела добиться?
Ответ дать нетрудно. Правительству Дума не верила и против него ставила ставку на Ахеронт. К нему, к загадочным народным низам левые депутаты апеллировали с думской трибуны. Революционные элементы казались разлиты повсюду. Они были в крестьянской среде, давно справедливо недовольной своим положением, уверенной в том, что земли помещиков должны к ним отойти; деревня была страшна уверенностью в этой своей правоте, привычкой действовать массой, скопом, толпой (бесправная личность и самоуправная толпа, говорил про нее Н.Н. Львов в 3-й Думе), отсутствием правительственной власти в деревне. Умелой демагогии в роде Щербака успех в ней был обеспечен если ненадолго, то накоротке; 1902 и 1905 годы показали, что можно сделать с деревней. Еще более революционных элементов было в рабочей среде, где давно самоотверженно и настойчиво работали революционные агитаторы, где недовольство своим экономическим положением было легко направить на власть. На фабриках забастовки было вызвать нетрудно; энергичное и агрессивное меньшинство сильнее пассивного большинства. Правда, массы не знали сами, чего им ждать от революции; они рассуждали, как тот хохол, который мечтал «стать Царем, чтобы украсть 100 рублей и убежать». Но агитаторам казалось самым важн^1М всколыхнуть эту массу; остальное пойдет по инерции: аграрные погромы и всеобщие забастовки были излюбленными приемами этого времени. У правительства оставалось единственным ресурсом против них – военная сила. Но так ли она надежна? И в ней велась пропаганда. Аладьин многозначительно предсказывал: наступило время, когда «оружие армии склонится перед народным представительством». Погромы в деревне, забастовки в городе, вооруженное восстание, а в результате – падение испугавшейся власти, Временное правительство, которое созовет хозяина русской земли – Учредительное собрание, – вот та программа, которая была намечена, но не доведена до конца в 1905 году. Она была полностью, с неоспоримым успехом проведена в 1917 году. С этой программой все левые партии были согласны. Сюрпризы и разочарования должны были начаться только потом. А пока оставалось всем вместе волновать Ахеронт, к его пониманиям, вкусу, развитию приспосабливать действия Думы. Было что-то глубоко прискорбное и унизительное в том, что кадеты – элита страны, сливки русской общественности, препрославленная 1-я Дума, впервые получив в свои руки долю реальной государственной власти, променяла ее на то, чтобы соблазнять и поднимать Ахеронт, подлаживаться под его понимание, искать в нем поддержки и одобрения, говорила его языком и поплелась в хвосте за демагогией. Но, выбрав эту дорогу, она иначе поступать не могла.
Как на это смотрели кадеты? Чего они ждали? Их левая часть рассуждала, как и революционные партии; она предпочитала риск революции медленному «оздоровлению» государственной власти. Тогда, когда историческая власть упадет под ударами революционной стихии, настанет время для кадетов осуществлять свои планы. Она думала, что революционный взрыв приведет к власти ее, как действительно он привел в 1917 году к власти кадетские главные силы. Но правая часть кадетов судила иначе. Она не верила в возможность полного крушения власти, да этого и не хотела; на это у нее государственного смысла хватало. Власть была слишком сильна, чтобы сразу свалиться; над этим надо было еще много работать. Но она хотела ее обессилить и запугать; довести до того, что она сама кадетов с их программой призовет, как спасителей. Тогда можно будет ей ставить такие условия, которых она не принимает сейчас; тогда наступит время для соглашения. Это была более тонкая и реальная тактика. Но чтобы удачно ее провести, нужны были и в ней зоркость и такт. Нужно было уметь не пропускать подходящий момент, не зарываться, не сжигать заранее кораблей. Посмотрим на эту сторону деятельности Государственной думы.
Глава XIII
Переговоры о составлении думского министерства
При внешней войне переговоры с врагом не дозволены; на них смотрят как на измену. Приблизительно так относилась и Дума к разговорам с правительством. Контакт министров с парламентом необходим для работы; у них совместная деятельность. И все-таки руководители Думы устраняли возможность контакта. Они как бы старались показать, что Дума на особенном положении; она – новый мир, который пришел старый сменить. Ей со старым разговаривать не о чем.
Гр. Коковцев вспоминает, что в день открытия Думы министры получили приглашение в Таврический дворец на молебен. Хозяином там была Дума, правительство было гостями. Хозяева не нашли нужным быть вежливыми. «По окончании молебна, – рассказывает гр. Коковцев, – все мы стояли обособленной кучкой и к нам решительно никто не подошел, если не считать гр. Гейдена, который знал меня за время службы его в «канцелярии по принятию прошений». Он один поздоровался с некоторыми из нас, но также не задержался беседой с нами, и все мы, простоявши несколько минут, начали расходиться каждый в свою сторону»
[77]. Это не важно, но символично. Правда, Дума уже знала содержание своего адреса, свое намерение сразу требовать отставки министров. Ей могло казаться непоследовательным, перед подобным требованием, с ними любезно беседовать; только еще непоследовательнее было тогда их приглашать на молебен. Вероятно, приглашение было сделано не Думой, а канцелярией. Своим поведением Дума от него и отмежевалась.
Дума выбрала председателя. В его лице можно было установить нормальные отношения с Думой. Но, как рассказывает С. Крыжановский, Муромцев не счел нужным членам правительства сделать визиты. Предполагалось, вероятно, что они должны были сами являться. Столыпин, который зачем-то хотел Муромцева увидать, должен был просить Крыжановского устроить им встречу. Припоминаю эпизод того же порядка, возбудивший тогда много толков. Петербургская городская дума решила, в честь Государственной думы, устроить раут. За исключением нескольких депутатов, Дума на этот прием не пошла. Считала ли она ниже своего величия принять подобное приглашение от «цензовой» думы, или для этого были другие соображения, но Дума сознательно поддерживала впечатление учреждения со всеми воюющего.
