Кадетское министерство стало бы потому не «зарубкой» против революции, а первой ступенью, по которой Россия скатилась бы к ней. 1906 год предварил бы то, что потом представил 1917 год. Конечно, власть тогда была крепче, народ несравненно менее революционно настроен, и войска не были заняты фронтом. Революционные эксцессы могли быть в 1906 году легко раздавлены силой. Это, конечно, возможно. Но сделали бы это уже не кадеты, не либеральные партии и не либеральные меры. Это сделал бы старый режим и – хотя бы на время – опять восторжествовал бы тогда не только над революцией, но и над компрометировавшим себя либерализмом. Кадетское министерство не в спокойное мирное время, а для борьбы с революцией, было игрой, в которой выиграть было нельзя. Победила бы или революция с революционным диктатором, или прежний порядок, который при виде опасности нашел бы сильного защитника. Одно было исключено – торжество либеральных начал. Нм служить нужно было иначе, а не так, как хотела служить 1-я Дума.
В 1906 году кадеты этого еще не понимали. Подлинных уроков истории они еще не прошли. Но печальные результаты имела уверенность Милюкова, будто своим планом он убедил не только Трепова, но через его посредство и Государя. Он счел, будто Государь принципиально согласился на кадетское министерство. Под впечатлением этой уверенности он потом, в непримиримом тоне, разговаривал со Столыпиным, с гр. Гейденом и с Муромцевым, когда они говорили с ним совсем о другом. И потому он потом так вознегодовал на «царедворца и честолюбца» Столыпина, который будто бы ему готовое кадетское министерство сорвал.
Это, в общем, понятно. Но в этой картине было неясно одно: роль в ней Трепова. Мемуары Извольского на нее бросают неожиданный свет.
Трепов в нашей новейшей истории – воплощение противоречий. Либеральная общественность считала его своим главным врагом. Она в нем помнила только знаменитую фразу приказа: «Патронов не жалеть». Одним из первых условий, которое в 1905 году она ставила Витте, было удаление Трепова. В июне 1906 года, когда Милюков уже вел с Треповым переговоры, Винавер в речи по делу о подпольной типографии в департаменте Министерства внутренних дел обличал в погромной работе именно Трепова. Витте рассказывал и писал, какое роковое влияние на Государя имел Трепов в качестве дворцового коменданта и как он с либеральным курсом Витте боролся. Эта одна сторона его личности. Но есть и другие. В совещании о булыгинской Думе он против правых отстаивал ст. 49, которая не допускала до Государя законопроектов, отвергнутых квалифицированным большинством голосов; отстаивал без успокоительных слов, как другие, а с грубой откровенностью заявив, что это «ограничение самодержавия», но полезное для государства. Он же, по-видимому, посоветовал дать автономию университетам. Он был свободнее многих других от рутины и не боялся новых путей. Преданность же его Государю была так установлена, что он мог позволить себе то, на что другие бы не посмели решиться.
Это помогает понять, почему именно Трепов мог решиться не только на разговор с Милюковым, но и на план кадетского министерства. Самая же мысль, как оказалось, пришла ему в голову еще до разговора с Милюковым. Коковцев рассказывает, что 6 мая, в день рождения Государя, т. е. когда только что состоялось принятие адреса, Трепов на приеме удивил его вопросом, как он смотрит на идею министерства, ответственного перед Думой, и возможно ли после создания Думы сохранить министерство, зависящее исключительно от Монарха? Такой разговор был не по времени и не по месту, и Коковцев его не поддержал; но это показывает, что до переговоров с Милюковым у Трепова каким-то загадочным образом уже была для этого готова почва.
Что Трепов потом всецело воспринял эту мысль, видно и из того интервью, о котором я говорил и которое он дал агентству Рейтера; в нем он категорически заявил, что «ни коалиционное министерство, ни министерство, взятое вне Думы, успокоения стране не дадут». Удивляться на решительность этого заключения нечего. «Неофиты» часто идут дальше тех, кто давно думал об этих вопросах. Но если он и мог 6 мая так думать, то как его государственный опыт все-таки ему не подсказал всю нежизненность этого плана после того, когда позднее определилось настроение Думы и кадетская тактика? Кадетское министерство, несмотря на новизну для них этого дела, он мог бы bona fide поддерживать, если бы Дума и ее руководители хотели действительно укреплять конституцию, а не «углублять революцию»; если бы в 1906 году кадеты явно не делали того же самого, за что в 1917 году они стали упрекать «революционную демократию». Трепов мог себе делать иллюзии относительно кадетов, только пока не было думского адреса и не было той резолюции Думы 13 мая, отступать от которой кадеты уже не могли. Но как после всего того, что он видел, он мог поддерживать идею кадетского министерства? Или он, человек, преданный Государю, смотрел на перспективу революции с философским спокойствием?
На этот недоуменный вопрос воспоминания Извольского дают любопытный ответ.
Извольский о треповском эпизоде узнал много позднее, почему его ошибочно и поместил ко времени после роспуска Думы. В воспоминаниях спутать точную хронологию очень легко. Но Извольский не мог ни забыть, ни придумать тех объяснений, которые в разговоре с ним сам Трепов своему поступку давал. Трепов ему потом говорил, что отлично понимал опасность кадетского министерства; понимал, что оно революционный взрыв рисковало ускорить. Но этого он, как и Милюков, не боялся. Только по совершенно другим основаниям. При конфликте кадетского министерства с Монархом сомневаться в победе Монарха он в то время не мог. А тогда конфликт стал бы для Монархии только полезен. При расправе с кадетами мог быть до некоторой степени восстановлен и старый порядок. Вот почему чисто кадетское министерство казалось и ему предпочтительней тех коалиционных кабинетов с участием умеренных общественных деятелей, за которые ратовал тогда сам Извольский и которых Милюков не хотел.
Было ли это объяснение, похожее на признание в провокации, искренно или было придумано, чтобы свой план задним числом оправдать? Трепов был очень примитивный политик, но не был ни трусом, ни провокатором, и понять правду нетрудно.
Характерны слова его интервью агентству Рейтера, которые Милюков сам в «Речи» приводит. «Кадетское министерство, – говорил Трепов, – сопряжено с большим риском, но страна находится в таком положении, что на этот риск надо пойти. – И он прибавлял: – Если даже это средство не поможет, придется – и только тогда – обратиться к крайним средствам».
На эти последние слова не обратили внимания, а в них вся разгадка. Трепов яснее, чем Милюков, видел другую сторону дела. Если задача кадетам удастся, тем лучше; это путь наиболее краткий. Но если они со своим министерством провалятся и революции остановить не сумеют, то власть была еще достаточна сильна, чтобы и без их помощи революцию остановить физической силой. И тогда стало бы возможно отменить и конституцию, которая себя не оправдала. Трепов об этом не стал бы жалеть. Милюков не превратил его в «конституционалиста» по убеждению. А расчет правых на выгоду «временного торжества революции» был вовсе не нов. Он не раз находил сторонников в разнообразных кругах. Нм в 1905 году оправдывал свою «слабую» политику Витте, ссылаясь на тактику Тьера с коммуной. На то же надеялись и те, кто в 1917 году не хотели против большевиков защищать правительство Керенского. К моему изумлению, в 1908 году однажды так рассуждал и М.А. Стахович. На это рассуждение намекали и слова Трепова в его интервью: «Если не поможет кадетское министерство, то тогда – и только тогда – возможно станет обратиться к крайнему средству».
