Итак, в лагере власти на этот раз дело было прочно поставлено. Наступил момент, когда можно было наконец сойти с мертвой точки и сделать вперед хотя маленький шаг. Дело было теперь за общественностью, т. е. за Думой; а если за Думой, то, значит, за кадетами. В этом и была их политическая ответственность; помимо них ничего сделать было нельзя. А самым влиятельным членом партии, ее лидером был Милюков; хотя он не состоял членом Думы, но он был председателем Центрального комитета, редактором партийного официоза. Как и кадетов, его обойти было нельзя. Это в своей записке признавал и Н.Н. Львов; отношение к нему в ней характерно. «Хотя он и не состоит членом Думы, – писал Львов, – его влияние очень велико столько же в Думе, сколько и в обществе; несмотря на все свои недостатки – громадное честолюбие и склонность к интригам, – это человек ясного ума и политического понимания. Его участие в министерстве могло бы быть очень полезно, ибо он стал бы тогда самым энергичным защитником его против левых. Он один мог бы в трудных условиях организовать в Думе правительственное большинство».
Так началась, на этот раз уже по прямому поручению Государя, настоящая «разведка» среди кадетских вождей. Переговоры с Милюковым взяли на себя сами министры – Извольский, Столыпин, также Ермолов. О разговорах с Милюковым Извольского и Ермолова мы знаем не много. В своих «Трех попытках» (с. 32), а равно и в «Воспоминаниях» Милюков сообщает только, что Ермолов ему сам сказал (в отличие от Трепова. – В. М.), что беседует с ним по поручению Государя и что Извольский, по его впечатлению, искренно относился к этому плану. Но это и все, что про них он говорит. Мы гораздо лучше осведомлены о разговоре Милюкова со Столыпиным; о нем мы знаем и от того и от другого
[82]. Рассказы их совпадают, но обнаруживают то qui pro quo
[83], которое было бы очень смешно, если бы речь не шла о столь серьезных предметах.
Из своего разговора с Милюковым Столыпин вынес определенное впечатление, что «коалиционному» кабинету Милюков не сочувствует; но зато Милюков ему дал понять, что не уклонится от поручения лично образовать кабинет, если такое поручение ему будет дано. Такой неожиданный поворот разговора Столыпина мог лишь изумить. Ведь о премьерстве Милюкова вообще в этом кружке и в записке не было речи. Теперь мы это недоразумение понимаем. Милюков считал, что разговор со Столыпиным лишь продолжение бесед его с Треповым, в которых образование кадетского парламентарного министерства ему казалось вопросом «решенным». Спор с Треповым шел лишь о деталях. Столыпин же про это не знал. Но он был еще более удивлен, когда, по рассказу уже самого Милюкова, последний дал ему понять, что о его, Столыпина, личном участии в кабинете не может быть речи
[84]. На такое уже совершенно для него непонятное и чересчур самоуверенное заявление Столыпин ответил «полуиронически», «что ведь министр внутренних дел есть в то же время и шеф жандармов, выполняющий непривычные для интеллигенции функции». «Вероятно, – иронизирует в свою очередь Милюков, – Столыпин был удивлен, когда я ответил, что элементарные функции государственной власти известны моим «единомышленникам». Конечно, был удивлен; ведь речь шла не о теоретическом знании, которое есть и у студентов, а об умении, опыте и способности к этому делу. Ведь тогда еще не было взгляда, что «всякая кухарка может управлять государством». Удивлен Столыпин был и тем, что Милюков мог претендовать на этот пост для «общественности». Зато и Милюков был очень недоволен Столыпиным; он в своем рассказе подчеркивает, что «Столыпин только вскользь и поверхностно расспросил его о разных пунктах кадетской платформы. Трепов же расспрашивал об этом очень подробно, стараясь вникнуть в детали и записывая все в записной книжке». Разговор с Треповым Милюков принял очень серьезно; думал, что Государь принципиально уже согласен на то, что Милюков внушал Трепову, и потому отнесся к Столыпину так, как будто Столыпин хлопотал лишь о том, чтобы в милюковский кабинет включили его. И в результате Милюков заключает, будто «отрицательное отношение Столыпина к предмету беседы стало особенно ясно с момента, когда он понял, что о его личном участии в кабинете не может быть и речи». Вот как иногда пишут историю. Все это только забавно, как водевильное qui pro quo. Но в своем общем впечатлении Столыпин был прав. Коалиционному кабинету Милюков не сочувствовал и ему помогать бы не стал; зато от составления своего кабинета не уклонился бы.
Но и Милюков был прав в свою очередь, когда почуял в Столыпине злейшего врага его собственного плана и понял, что треповскую комбинацию он будет стараться расстроить. Удивляться этому не приходится.
Когда в разговоре с Милюковым Столыпин понял, что кадеты требуют ни много ни мало как кадетского министерства, то он мог искренно Государю сказать, что принятие подобного предложения грозит России гибелью. Не потому, конечно, что его самого в таком кабинете не будет; сводить его отношение к подобным личным мотивам едва ли достойно. Но Столыпин понимал политическое положение лучше, чем Трепов; у него не было и той задней мысли, которую Трепов держал при себе на случай провала. Отмены конституции и возвращения к Самодержавию он не хотел. Но он понимал, что кадетский кабинет – опасная авантюра. К тому же о нем вообще не было речи; на него намекал один Милюков, не упоминая о Трепове. Государь пока согласился только на план «коалиционного кабинета»; только о нем производилась разведка, и этот план был погублен непримиримой позицией Милюкова. Его он не допускал, и этого было достаточно; план этим был сорван; а претензия Милюкова стать премьером самому казалась Столыпину только смешной.
Мог ли вообще удаться план коалиционного кабинета? Это маловероятно; с ним было опоздано. Ложный курс тем и опасен, что с течением времени уводит от цели все дальше. Для исправления его становится тогда мало добрых намерений; нужен отрезвляющий шок. Курс коалиционного кабинета мог быть легко кадетами принят в первые думские дни. Тогда без затруднений могло бы образоваться то конституционное большинство, которое позднее стал подсчитывать Милюков, как опору своего кадетского министерства. Тогда было бы нормально образование коалиционного министерства, в котором члены Думы своим присутствием не давали бы правительству сбиваться с новой для него, либеральной дороги. Но вовремя правительство этого не сделало, а кадеты скоро сделали очень много, чтобы подобный курс устранить. Как могли бы они поддерживать коалиционное министерство после общего антиконституционного адреса, после того как они Думу объявили «законодательной властью», которой будто бы должны были подчиняться министры? Взяв сразу ложное направление, кадетские руководители шли дальше силой инерции и не смогли бы легко свой курс изменить оттого, что некоторые из них бы стали министрами. На этих министров, как на изменников, обрушилось бы дешевое негодование левой часта Думы и общества. И у них не могло быть гарантии, что и правительство, видя такое к ним отношение, будет их слушать, что их не одолеют темные силы, что их не выбросят вон, когда они будут не нужны. К чему было бы их вхождение в кабинет, если, войдя в него, они тем самым теряли бы свое влияние на общественность?
