Глава XIV
Последние дни Думы
Для роспуска Думы не требовалось какого-либо специального повода; их было уже достаточно. Всем было ясно, что продолжать то, что происходило тогда в Думе, без ущерба для государства было нельзя. И «обращение к населению», на котором кончилось существование Думы, действительно было простым предлогом. Но оно, само по себе, вызывающе ярко обнаружило несовместимость думских претензий с тем, на что Дума годилась. Своим «обращением» Дума нанесла самой себе моральный удар и ускорила роспуск.
Напомню, как это случилось.
20 июня в «Правительственном вестнике» появилось «правительственное сообщение» по аграрному вопросу. Оно было в общем так безобидно, что сначала Дума на него не обратила внимания. Правительство в нем излагало существо тех законопроектов, которые оно «внесло на рассмотрение Думы», для «улучшения быта земельного крестьянства и расширения крестьянского землевладения» и «изменения порядка землепользования на надельных землях». Кроме внесенных законопроектов правительство указывало и на некоторые меры, которые оно предполагало принять и в порядке управления (например, переселение, помощь Крестьянскому банку и т. д.).
Если бы «сообщение» ограничилось этим, то даже претенциозная 1-я Дума едва ли бы могла против него восставать; но правительство воспользовалось своим сообщением, чтобы решительным образом возразить против «распространяемого среди крестьян убеждения, будто земля не может составлять чьей-либо собственности, а должна состоять в пользовании только трудящихся на ней и что поэтому необходимо произвести принудительное отчуждение всех частновладельческих земель».
В окончательном выводе правительство напоминало крестьянам, что улучшения их положения можно ждать не от «смуты и насилия», а «от мирного труда и постоянных о нем забот Государя».
Вот и все содержание этого пресловутого сообщения. Теперь кажется удивительным, что Дума могла не только им возмущаться, но взять относительно него тот повышенный тон, которым она тогда заговорила. Образчик этого тона можно видеть из речи первого оратора, Кузьмина-Караваева. Он заявил, что, прочитав правительственное сообщение, он, «человек уравновешенный и уже не очень молодой, впал в состояние бешенства», что такое сообщение «прямо призывает к восстанию»(!). Любопытно, что в записке Н.Н. Львова, поданной Государю и находившейся тогда на его рассмотрении, этот же Кузьмин-Караваев намечался в министры юстиции. Слова его были, конечно, эксцессом одного красноречия. Но из-за чего авторы запроса взволновались? Что своим сообщением сделало правительство незаконного или вредного?
Если бы Дума сохранила тень справедливости, она должна была бы признать, что правительство на свое сообщение моральное право имело. Оно упомянутые в сообщении законопроекты внесло, а Дума никакого движения им не давала. Она выбрала комиссию из 99 человек, чтобы свои собственные законопроекты рассматривать, а правительственные законопроекты не сочла нужным передать в нее, даже как материал. Этого мало. Основное содержание этих законопроектов правительство изложило в своей декларации 13 мая, а Дума в формуле перехода утверждала, будто «правительство совершенно не желает удовлетворить народные требования и ожидания земли»; правительство не согласилось с Думой в пунктах о принудительном отчуждении частных владений, а Дума давала понять, будто удовлетворить желания о земле Дума совершенно не хочет. Ввиду такого искажения его настоящих намерений правительство было вправе их «восстановить» перед страной. Было странно ему это ставить в вину.
Дума негодовала, будто в сообщении была полемика с ней. Но это было неточно. «Сообщение» полемизировало не с Думой, а с «распространяемым среди сельского населения убеждением». Узнать себя в этом было слишком поспешно и при этом неправильно. Сообщение возражало на убеждение, что «земля не может составлять чьей-либо собственности». Этого Дума не говорила; но такое убеждение все же существовало. Оно даже нашло свое отражение в проекте 33, внесенном в Думу; правда, Дума отказалась в комиссию его передать даже как материал потому, что она этого принципа не разделяла. Тем более ясно, что в этом пункте правительство возражало не Думе. Потому утверждение, что правительство полемизирует с Думой, или неправда, или признание, что Дума имела скрытой целью проведение отвергаемых ее публично начал. Одно не лучше другого.
Ораторы Думы были недовольны и тем, что сообщение перечисляло заботы Государя о нуждах крестьян, упоминало о том, что в свое время самодержавие для них сделало; в этом они усматривали умышленное «умаление» Думы. Но заботы Государя «сообщение» противополагало вовсе не Думе, а исключительно захватным стремлениям, желанию решить вопрос явочным порядком. И можно ли было «правительству Его Величества» совершенно молчать и о заботах Государя? Ведь ни один закон не мог воспринять силу без его «утверждения». Конституция у нас была монархическая. Законодательство, управление и суд совершались именем Государя. Почему же упоминание о нем могло Думу «умалить», как если бы она одна управляла страной?
Кузьмин-Караваев это обвинение перевернул и протестовал против того, что «правительственное сообщение» имя Государя вмешало в свой спор. «Получается такое впечатление, – говорил он, – будто в сообщении излагается воля Государя Императора, воля верховной власти». Правда, он тут же прибавил, что этого «прямо не сказано». О чем же тогда говорить? Но во имя справедливости он бы был должен прибавить, что сказано было в сообщении совершенно обратное. Оно начиналось такими словами: «исполняя Высочайшее повеление Государя Императора о немедленном принятии мер к улучшению быта земельного крестьянства, правительство внесло в Государственную Думу свои предположения и т. д.». Итак, предположения, их существо принадлежат правительству; Государю принадлежит только цель этих законопроектов; от него исходило повеление немедленно принять меры к улучшению быта крестьянства; исполняя это повеление, правительство действовало уже от себя и свои законопроекты внесло на рассмотрение Думы. Это ни в чем конституции не противоречит.
В чем же причина непритворного негодования Думы на сообщение? Ее разгадать не хитро. Для Думы весь аграрный вопрос был сведен к выставленному ею демагогическому требованию: отобрание земли у помещиков. Она в данный момент отложила все остальное: заботы об упорядочении землепользования на надельных землях, и об избавлении крестьян-собственников от тяжелых последствий их крестьянской сословности, и об условиях земельных аренд, и обо всем остальном. В адресе она так огульно объявила об отчуждении земель частновладельческих, что не подумала даже о том, что в это понятие по редакции адреса входили и крестьянские частные земли. Правительственное же сообщение было построено на других основаниях; оно излагало программу реформ, о которых не подумала и не позаботилась Дума, но зато принудительное отчуждение частных владений забраковало, правда возражало оно только тем, кто отрицал вовсе частную земельную собственность, что к Думе не могло относиться. Однако Дума понимала, и была в этом права, что такое различие для народных масс слишком тонко, что многие доводы правительства одинаково применимы и к тем законопроектам, которые были в Думу представлены и обсуждались тогда в аграрной комиссии. Такого даже косвенного заявления о несогласии с собой Дума перенести не могла. Конечно, она была сама виновата тем, что в адресе, из желания всем угодить, она сказала такую общую фразу, которая шла даже дальше того, чего она хотела сама. Но при взгляде на себя как на надзаконное учреждение, как на суверенную народную волю она даже правильных возражений себе не позволяла. Отсюда ее негодование. Оно психологически совершенно понятно. Но как изложить его в форме «запроса»? Ведь разномыслие правительства с Думой конституцией вполне допускалось и заявление о нем «незакономерным действием» еще не считалось. Чтобы предъявить запрос, начались хитроумные ухищрения.
