Адрес, как программа думских работ, не мог покоиться на одном отрицании. Но кажущееся единодушие в положительной программе было достигнуто недоговоренностью и двусмысленностью. Когда же в «обращении» пришлось с заоблачных высот спуститься на землю, возражать правительству по конкретным вопросам, от хваленого единодушия ничего не осталось.
Аграрный вопрос дал поучительную иллюстрацию этого общего явления. Дума хотела бы «правительственному сообщению» по аграрному вопросу противопоставить свою положительную программу. Но ее у Думы не было. В адресе Дума объединилась на неясной и двусмысленной формуле «принудительного отчуждения частных владений» только потому, что она была неясна и двусмысленна. Все три проекта, которые после адреса были об этом в Думу представлены, между собой разногласили. В комиссии обсуждение шло так трудно, что до 4 июля ничего еще не было принято, кроме перечисления категорий земель, которые будут подлежать отчуждению. Об этом при прениях доложил Думе председатель аграрной комиссии. С чем же Дума могла обращаться к народу? Неясность шла так далеко, что когда Дума почувствовала необходимость рассеять возбужденное редакцией адреса опасение, что отчуждаться будут и крестьянские земли (по позднейшей терминологии – кулацкие земли), на что демагогически, но совершенно правильно сначала указали в своих речах Стишинский и Гурко, а затем и само правительственное сообщение 20 июня – то Думе пришлось в опровержение адреса ссылаться только на «предположения» аграрной комиссии. Так, решившись выступить с громогласным опровержением, Дума ничего определенного сказать не могла. У него не было даже основных положений, одобренных Думой. Если бы она в своем законодательствовании пошла этим законным путем, то хотя бы на эти основные положения ей можно было сослаться. Но даже этого не было. Все было сброшено в комиссию, как простой материал. С этим «обращаться к народу» было неловко. Дума негодовала, что правительство подвергало сомнению ее обещание «принудительного отчуждения». Но Дума и не имела права этого обещать, так как это зависело не от нее. Она имела власть любой законопроект остановить – но и только. Ничего положительного провести одна она не могла. Она могла написать в адресе, что «вырабатывает закон» об отчуждении, и этой двусмысленной фразой могла ввести невежественный народ в заблуждение. Но когда теперь приходилось ставить точки над i, она не могла повторить, что проектируемое ей «отчуждение» станет законом. Это было бы ложью и превышением своих прав. Что же ей оставалось сказать?
Она и сказала только то, что могла; конституция давала ей право все новые неугодные ей законопроекты отвергать. Этого права у нее никто не оспаривал. Она и решила напомнить о нем населению. Она кончила свое обращение словами: «От их оснований нового земельного закона Государственная дума не отступит и все предположения, с ним не согласованные, ею будут отклоняться».
Подумала ли Дума о том, как эти ее слова будут поняты и что вообще она ими хотела сказать? Ведь в «Правительственном сообщении» было много такого, что выходило за пределы «вопроса об отчуждении». В 10 пунктах оно говорило о покупках крестьянами новых земель с содействием государства (предмет настойчивых крестьянских желаний), о переходе крестьян от общественной к личной собственности, о прекращении переделов, о выходе из общины на отруба, о помощи переселению и о многом другом.
Аграрная программа Думы и программа правительства были различны; говорили о разных предметах. Дума говорила пока только о принудительном отчуждении частных земель, правительство же об улучшении порядка на землях, уже принадлежащих крестьянству, и о содействии увеличению площади крестьянской земли нормальным путем помимо отчуждения. Обе программы не исключали друг друга. Некоторые проекты правительства для крестьян были очень желательны. Можно ли было грозить их отвержением и заявлять, что «все предположения, с отчуждением не согласованные, ею будут отклоняться»? Что могло понять крестьянство в этом сумбуре? Когда правительство обещает: «улучшить способы землепользования крестьян на принадлежащих им ныне землях посредством расселения желающих, устранения чересполосности надельных земель и сведения мелких полос, находящихся во владении отдельных крестьян, в более крупные земельные участки» – согласован ли этот пункт программы с думским проектом? А пункты о содействии различного рода добровольным покупкам земель для крестьян? Это не «принудительное отчуждение»; но значит ли, что эти покупки будут Думой запрещены? Из-за того, что Дума хочет провести свой закон, которого, может быть, ей провести не удастся, будет ли она все другие законы на пользу крестьян отклонять? Как отнестись к такой перспективе и что получится от нее в головах у крестьян? Это с простодушной ясностью высказал октябрист, кн. Н.С. Волконский. «В «Правительственном сообщении», – говорил он, – вопрос разрешается одним образом, а на другой же день является другое, уже от лица Думы; из этого крестьяне заключат, что Дума с министрами ссорятся и больше ничего. Какое же успокоение может с этого получиться? (Шум, смех.)… Сказать-то нам собственно нечего (шум., смех) потому, что еще ничего не сделали. Тут говорят, что Дума обещает, что она не отступит от своих взглядов, а министерство обещает, что оно тоже не отступит. Если ни тот ни другой не отступят, что же получится? (Смех.) Ясное дело, к чему такое сообщение поведет. Мне кажется, что делать такой шаг в виде прямого обращения к населению отнюдь не следует, и поведет это отнюдь не к успокоению населения, а разожжет страсти еще более».
Все это истина. Сказать Думе было нечего, ибо никакого единодушия по аграрному вопросу не составилось даже в комиссии. Кроме новой смуты в головах, из ее обращения ничего не могло получиться. Зачем же оно было нужно?
И тут мы подходим к основному вопросу: чего же им Дума действительно хотела достигнуть?
При обсуждении запроса о «Правительственном сообщении» ораторы утверждали, будто оно провоцирует беспорядки. Во-первых-де, потому, что оно умаляет значение Думы, которой одной только верит народ, а во-вторых, потому, что отрицает принудительное отчуждение частных владений, которого будто бы весь народ требует. Будущее показало, как мало было для этого последнего утверждения почвы. Но если поводом для «обращения» к населению было опасение беспорядков и желание от них удержать, то оно должно было по содержанию соответствовать этой цели. Если Дума была действительно единственным авторитетом в стране, на ней лежал долг призвать население воздержаться от насильственных действий, предоставив самой Думе защищать его интересы.
Многие и хотели придать обращению подобный характер. Стенографический отчет 1-й Государственной думы закончился заседанием 4 июля; два последних заседания опубликованы не были. О них были отчеты в газетах, которых сейчас трудно найти. У меня остались в памяти некоторые речи этих двух заседаний, но на память свою я не могу положиться; ограничусь поэтому заседанием 4 июля. Оно само по себе достаточно характерно.
Тогда столкнулись опять те же два понимания. Одни хотели обращением успокоить страну, воздержать ее от насильственных действий; «пусть покажет Дума, – говорил депутат Гвоздев, – что она представитель не Белостока только
[88], а всей России, что она призвана защищать общий правопорядок, кем бы он ни нарушался. Лишь авторитетный для крестьян голос Думы способен внести успокоение в умы крестьян, обманываемых лживыми наущениями посторонних лиц». «Совершенно ясно, – говорил кадет Н.Ф. Езерский, – наше воззвание направлено против погромов и насильственных действий, которые ни в одном цивилизованном государстве не должны быть терпимы…» Это была одна точка зрения.
