Но была и другая, противоположная, которую совсем не скрывали. Жилкин вовсе не хотел успокоения и обращению этой цели не ставил. «Я говорю, – заявил он, – не об успокоении, мире и тишине. Я говорю об организованной борьбе со старой властью. «Мирно и спокойно» – это чрезвычайно двусмысленное выражение. Разве Государственная дума явилась на свет благодаря мирному, спокойному течению русской жизни? (Аплодисменты.) Мы призываем народ к борьбе. В этом смысле мы говорим: «Нет, народ, не будь спокоен и тих, не жди мирно, что ты когда-нибудь получишь что-нибудь сверху…» И он заключал: «Когда будет неспокойно в стране в широком, революционном смысле, когда будет организованная поддержка, когда народ сплотится вокруг Думы, она добьется настоящего земельного и других законов. (Бурные аплодисменты.)» Другие выражались еще яснее. «Наступил момент, – говорил депутат Николаевский, – когда Государственная дума должна принять временно в свои руки исполнительную власть. Я знаю, что народ и половина армии стоит с недоумением перед спокойствием Государственной думы и только ждет. (Аплодисменты.)»
Вот две исключавшие друг друга цели, которые перед воззванием ставились. Если различные по основному политическому пониманию люди могли в мае единодушно вотировать адрес – что было самообманом, то они все-таки не могли единогласно принять «обращение». Здесь надо было уже выбирать. Или идти конституционным путем и рекомендовать населению незаконными действиями этому пути не мешать. А если Дума веру в конституционные пути потеряла, то не играть в загадки, а признать перед страной, что Дума бессильна, и призывать население к борьбе с властью. У обеих этих точек зрения сторонники были. В Думе могло образоваться по этому вопросу два большинства. Как всегда, решение зависело от кадетского выбора.
Но кадеты между этими дорогами выбирать не хотели и сразу шли по обеим.
Содержание обращения никакого успокоения дать не могло. Оно сбивало всех с толку. Правительство уверяет, что принудительного отчуждения не будет. Дума не решается заявить, что это неправда и что оно все-таки будет. После 2-месячной думской работы ее всемогуществу население уже не верило. Но Дума грозит отвергать все законы, которые не согласованы с принудительным отчуждением. Итак, Дума явно воюет с правительством. Это, конечно, может поднять революционное настроение. Но вместо того, чтобы указать этой революционной энергии выход, обращение кончает словами: «Государственная дума надеется, что население будет покойно и мирно ожидать окончания ее работы по изданию такого закона».
В сочетании со смыслом всего обращения эти слова представляются насмешкой. Если Дума «покоя и мира» действительно хочет, зачем она перед лицом населения раздувает свой конфликт с властью? Если же она хочет, чтобы революционные силы народа ее поддержали, зачем она выражает надежду, что, несмотря на обращение, народ будет ждать терпеливо и мирно»? Это типичная кадетская тактика; ею удавалось примирять несогласных в рядах собственной партой. Кадеты и на этот раз голосовали единогласно, несмотря на разногласия между собой. Но этим маневром никого другого они за собой увлечь не могли и остались одни с своим двойственным положением.
Оказались еще обстоятельства, которые кадетскую неудачу сделали особенно яркой. Прения окончены еще не были, как пошли слухи, что «обращение» срывает план «кадетского министерства». 5 июля сам Милюков в заседании фракции делал об этом доклад. Во фракции существовали оба противоположных направления и разноголосица еще увеличилась. Некоторые стали предлагать от обращения совсем отказаться; большинство стояло на прежней позиции. Решили этот спор по-кадетски. Революционную сущность проекта оставили, но зато несколько усилили пункт о надежде на мирное поведение населения; для этого эту мысль из последнего абзаца перенесли ближе к началу. Эта типичная кадетская хитрость возымела обратный результат. Заметив эту перемену, левые с еще большей яростью накинулись на кадетов. Винавер свидетельствует, что чувство недовольства нашло себе предмет в изменении прежней редакции, и полились негодующие речи; «раздвоенность между оппозицией все резче подчеркивалась, и исход голосования становился все более гадательным». Это раздвоение было всегда, его только умели скрывать; но прежние приемы теперь не годились. Пропасть оказывалась непроходимой. Жалею, что об этом заседании не сохранилось отчета. Помню речь Стаховича, который не выдержал вечной угрозы народным восстанием и со свойственной ему страстной искренностью воскликнул: «Если среди народа есть голоса, что они решат вопрос силой, не считаясь ни с чем, то Дума должна сказать такому народу: молчи! Это крик народа безумного, это крик народа преступного. Тысячу лет потом и кровью народа создавали и создали Россию; Россия принадлежит всем, а не одному нашему буйному поколению». И когда после таких страстных речей кадеты приняли свое обращение одними кадетскими голосами при воздержании большинства, то Винавер так про него говорит: «Оно явилось не актом всего народного представительства, импонирующим не только смелостью замысла, но и единодушием и приподнятостью создавшего его настроения. Оно родилось как вымученный продукт победы одной партии, появившийся на свет при злобном негодовании одних и угрюмом молчании других. И – что важнее всего – процессом своего рождения оно обнаружило неспособность Думы, как целого, создать в нужный момент дружное, сплоченное большинство. Идея о думском министерстве получила здесь самый тяжкий удар, а между тем дилемма формулировалась давно уже так: либо думское министерство, либо роспуск Думы».
И только Милюков остался или старался казаться довольным. Вот что он написал: «Сознание важности предпринимаемого шага и чувство солидарности с общим делом Государственной думы победило в соседних с центром
группах. Последовало голосование, беспримерное в летописях Думы… За проект было 124 голоса. Победу этого большинства (!) решило поведение трудовой группы и польского кола. Обе эти группы принципиально не хотели присоединиться к проекту, но, очевидно, понимали политический вред, который мог произойти от его провала. Их решение – воздержаться от голосования – нельзя не приветствовать, как доказательство сознания высшего единства, гарантировавшего Думе победу над министерством (!) при самом трудном положении и при самых острых решениях.
После такого голосования – Думе ничто не страшно». Это писалось 6 июля. А 8 июля Дума распущена.
В прениях по обращению была еще одна сторона, которая не могла не ускорить решение с Думой покончить. В ней ярко обнаружилось ее отношение к конституционной законности.
Я указывал выше, что не считаю «обращение» незаконным действием Думы; но другие на него смотрели именно так. Что же им возражали? Это характерно. Кадет Петражицкий в самом начале выступил с просьбой отложить обсуждение. «У меня возникают сомнения, – говорил он, – можем ли мы делать народу сообщение по земельному вопросу, можем ли мы обращаться к нему. (Шум, голоса: «Конечно, можем».)» Я считаю, что обращение к народу является актом столь чрезвычайным, что я хочу обосновать это сомнение».
Его перебивает председатель. Как хранитель конституционной законности в Думе, он должен был решить этот вопрос своим авторитетом или даже своей властью. Этого он, однако, не делает; он просто этот вопрос запрещает. Он говорит: «Я бы попросил говорить только по порядку дня». Но сомнения в конституционности обращения поднимались и у других; но все они при восторженных рукоплесканиях Думы устранялись единственным доводом: мы живем в революционное время, когда законов можно не соблюдать. Сам инициатор Кузьмин-Караваев признал, что «этому акту, быть может, не находится полного оправдания в «теоретическом конституционализме», но мы живем в такую исключительную минуту, когда необходимость заставляет отступать, быть может, другой раз от теории». Итак, конституция только «теория». Всего ярче это пренебрежение к конституционной законности было выражено в речи кадета Ледницкого, который поставил точки над i и этим задел даже «кадетов».
