«Нельзя не видеть, – говорил он, – что совершается некоторый поворот в деятельности Государственной думы, совершается новый шаг по новому пути, шаг, который, быть может, уже следовало и раньше сделать. Не подлежит никакому сомнению, что то предложение, которое внесено, является предложением неоправдываемым с точки зрения закона; оно является неоправдываемым с точки зрения и формы, но мы пришли сюда не во имя формы, а во имя требования жизни, во имя того блага народного, которое нас сюда привело и которого мы добиваемся. Вот вследствие чего я откидываю те формальные возражения, которые могут быть приведены… Быть может, уже теперь нужно Государственной думе заняться выработкой обращения, а может быть, Манифеста к народу (бурные аплодисменты) и в этом Манифесте обрисовать положение страны и указать на грозящую анархию и на стремление Думы успокоить страну, удовлетворив народные требования. (Бром аплодисментов.)»
Итак, вот аргументы, которые приводят Думу в восторг; Дума делает неконституционное дело, но этим стесняться не должна. Председатель своим молчанием освящает эту теорию.
Правда, другие – Якушкин, Котляревский, Кокошкин – пытались доказывать, что в обращении ничего незаконного нет, что напрасно ему придают значение нового шага; это была правильная почва, с которой конституционному установлению нельзя было сходить. Но эти слова впечатления не производили. Они не соответствовали общему поведению Думы. Никто из говоривших, ниже сам председатель, не восстал принципиально против антиконституционных путей, не заявлял, что Дума на них не пошла бы. Этого никто не сказал, потому что сказать и не мог. Дума так никогда не смотрела с самого первого дня. В этом был основной ее грех. Одни в ней открыто готовили революцию, а другие хотя этого сами не делали, но мешать не хотели. Обращение все это выводило на свежую воду. И когда в это время стали убеждать Государя дать отставку прежним министрам, вручить власть думскому министерству и поверить, что кадеты сумеют остановить революцию, такой план уже заранее был самой Думой подорван. И роспуск стал неотложен.
Глава XV
Роспуск Думы и Выборгское воззвание
По тому, как подошли к роспуску Думы, ясно, что он не имел целью отменить конституцию. Напротив: Дума ее искажала, и распустить эту Думу нужно было затем, чтобы спасти «конституцию»; так дворцовый переворот иногда может быть направлен к защите «Монархии». Недаром главный виновник роспуска Столыпин, как я выше указывал, старался самый роспуск переложить на «либеральное» министерство Шипова. Пусть это с его стороны было непониманием нашей общественности, но это показывает, в чем его настоящие намерения заключались. Никто не мог ожидать, чтобы Шипов конституцию согласился предать из-за портфеля. Никто не мог этого думать и про Н.Н. Львова, который этот столыпинский план одобрял. Обстановка роспуска подтверждала такое понимание. Если была распущена Дума, то ведь одновременно получило отставку и все прежнее министерство; значит, не оно победило. А затем враг конституции Горемыкин был заменен «конституционалистом» Столыпиным. И не потому, что Столыпин согласился быть вторым Горемыкиным; став премьером, он не изменил своих взглядов. Он опять обратился к Шипову, и, как рассказал сам Шипов, при их встрече первыми словами Столыпина были: «Вот, Д.Н., роспуск Думы состоялся; как вы теперь относитесь к этому факту?» На ответ Шипова, что он остается при прежнем своем убеждении, Столыпин сказал: «Я обращаюсь к вам обоим (здесь был и Н.Н. Львов) с просьбой войти в состав образуемого мной кабинета и оказать содействие осуществлению конституционных начал, возвещенных Манифестом 17 октября». Эти слова достаточно ясны; они показывают, что роспуск не был ударом по конституции, не был замыслом против нее. И с внешней стороны было сделано все, чтобы об этом не осталось сомнения. В Указе о роспуске в соответствии с Основными законами, несмотря на необычную, но легко объяснимую продолжительность междудумья, был точно указан день созыва будущей Думы. В Манифесте было подтверждено решение Государя не нарушать конституции. «Распуская нынешний состав Государственной думы, мы подтверждаем вместе с тем неизменное намерение Наше сохранить в силе самый закон об учреждении этого установления и соответственно с этим Указом Нашим, Правительствующему Сенату 8 сего июля данным, назначили время нового ее созыва на 20 февраля 1907 года».
Все оставалось по-прежнему, как и в Манифесте 17 октября; борьба с революционным насилием, но и дорога либеральным реформам. Манифест о роспуске излагал это так:
«Но пусть помнят Наши подданные, что только при полном порядке и спокойствии возможно прочное улучшение народного быта. Да будет же ведомо, что Мы не допустим никакого своеволия или беззакония и всею силою государственной мощи приведем ослушников закона к подчинению Нашей Царской воле».
Борьба с революцией не предполагала ни упразднения Думы, ни отказа от обновления России. Манифест говорил это ясно:
«С непоколебимою верою в милость Божию и в разум русского народа Мы будем ждать от нового состава Государственной Думы осуществления ожиданий Наших и внесения в законодательство страны соответствия с потребностями обновленной России».
Таковы были тогдашние намерения власти. И когда кадеты вообразили, что роспуск отменял конституцию, что ее надо было «спасать» и что они ее действительно Выборгским манифестом спасли, то это только показывает ту атмосферу самообмана, в которой жили тогда и в которой ничего здорового сделать было нельзя; когда же эта неправда повторяется и теперь, то это уже… политика.
Преждевременный роспуск парламента есть всегда событие «чрезвычайное», однако нисколько не катастрофическое. Он всеми конституциями предусмотрен. Но роспуск 1-й Думы был воспринят как государственный переворот. Столыпин не ошибся; роспуск оказался действительно «шоком». По мнению всех, страна должна была ответить немедленно. Как будто какой-то вызов брошен был именно ей. Ведь 1-я Дума самоуверенно пророчила, что страна ждет только сигнала, чтобы свергнуть бессильную власть; что если произойдет посягательство на Думу, от правительства ничего не останется. Дума себя в этом уверила. «Роспуск Думы, – уверенно писал Милюков 6 июля, – равносилен гражданской войне». И вдруг, к изумлению, страна осталась спокойна.
Впечатлительные люди этого переварить не могли. Умный и трезвый Винавер, у которого восхищение перед Думой уменьшало обычную зоркость, после роспуска не верил глазам. Он сам так рассказывает про утро этого дня: «Я ехал к Петрункевичу, оглядывался, искал на лицах людей, искал на мертвых камнях отражения нашего несчастья. Сонливые пешеходы, сонливые лошади, сонливое солнце. Безлюдье – никакой жизни, никаких признаков движения. Кричать хотелось от боли и ужаса».
Я сам был в это время в деревне, в 50 верстах от Москвы. Помню отчетливо впечатления этого дня. Утром принесли телеграмму: «Дума распущена Столыпин премьер». Что среди крестьян ничего похожего на волнение не было – было понятно. Но к вечеру – день был воскресный – из Москвы понаехало много гостей. Все, приехав из центра, удивлялись невозмутимому спокойствию города; ведь мы не забыли еще бурных реакций на меньшие события, помнили и всеобщую забастовку, и баррикады. Ждали, по крайней мере, остановки железных дорог, волнений на улицах. Но все было спокойно; на улицах ни малейшего возбуждения. Это казалось так невероятно, что продолжали надеяться; ждали не поверхностного кипения в тонком слое интеллигенции, а глубинной, стихийной волны. Она медлила, но ее все-таки ждали. 16 июля Милюков утешает в «Речи»: «Самый покой и тишина, наступившие после 9 июля, должны были бы испугать людей переворота гораздо больше, чем самые яркие общественные демонстрации. Настроение не успокоилось, оно вошло только внутрь». 18 июля Милюков в «Речи» пророчествует: «Не пожелав уступить требованиям, прошедшим через горнило народного представительства, правительство принуждено будет в последний момент склониться перед гораздо более широкими требованиями, которые выставит новая революционная волна. И все это случится раньше, чем наступит 20 февраля. Чтобы предсказать это, достаточно заглянуть в календарь наших народных движений. Июль – это мертвый сезон. Через месяц начнется подъем, а к зиме народное движение будет в разгаре». 19 июля вдруг неожиданность – Свеаборг. Милюков торжествует: «События развертываются быстрее, чем можно было предусмотреть… Казалось, что сигнала надо опасаться (!) из деревни и что только как следствие аграрного движения возможна поддержка рабочего класса и войска. Неожиданно для всех взрыв произошел с противоположного конца. Сегодня в финляндской газете мы прочли ряд оглушающих вестей… Крепость Свеаборг в руках восставшего гарнизона. Свеаборг господствует над Гельсингфорсом, и тот, в чьих руках эта крепость, владеет ключом к Финляндии, т. е. прочным военным базисом. Сочувствие финской «красной гвардии» и железнодорожников начавшемуся движению, по-видимому, обеспечено, и движение русских войск через границу будет затруднено перерывом железнодорожного сообщения».
