Так представлялись события. Страна наконец поднимается. Но иллюзии продолжались недолго. Народ был равнодушен; его не сдвинули ни героические военные бунты, ни страшный террористический акт на Аптекарском острове. Все зажигательные искры падали на подмоченный порох. Мне рассказывали из военных кругов, усмирявших восстание, как неожиданно легко его удалось подавить. После первого успеха восставшие поняли, что остались одни, и защищались без энтузиазма. Революционного динамизма в стране не нашлось; или он был так слаб, что полицейские меры Столыпина оказались сильнее. А ведь тактика 1-й Думы определялась расчетом на непобедимый революционный подъем. Его считали даже долгом страны. Много позднее на съезде, созванном для проведения в жизнь Выборгского воззвания, я полушутя пенял Д.П. Шаховскому, что это воззвание лишило нас отличной платформы для выборов. Он мне серьезно ответил: «Если после роспуска Думы не будет в стране ничего, кроме нескольких военных бунтов, значит, страна роспуска заслужила».
Так кадеты переносили ответственность на страну, которая будто бы их обманула; они от ее стихийных движений ожидали защиты и помощи. Но ведь страна в этот момент имела большее право ожидать советов и указаний от Думы. «Страна ждет указаний от центра», – 16 июля писал Милюков и в этом был прав. Они и были даны ей из Выборга.
Но прежде чем перейти к знаменитому Манифесту, надо отдать себе более ясный отчет, чего хотели добиться «народным движением». Для представителей «разрушительной, революционной стихии» это не составляло вопроса; покушение власти на Думу должно было предварить 17-й год, который они и тогда, во время войны, с восторгом приветствовали. Но чего хотела добиться кадетская партия, которая две недели перед этим считала себя способной образовать кадетское министерство и найти в Думе свое большинство? Чего она ждала от стихийных народных движений?
Ответ на это дает статья Милюкова в «Речи» от 19 июля.
«Теперь успех лозунга – возвращение старой Думы, – писал он, – можно считать гораздо более вероятным…»
Надо признаться, что при всей необычности и странности этого требования с точки зрения строго конституционной, в сущности, отмена указа 9 июля и восстановление депутатских полномочий старой Думы было бы самым простым и практическим выходом из трудного положения, в которое поставило себя правительство. В сущности, за указом этим, вследствие формальных неправильностей, с которыми он издан, самый строгий юрист мог бы с чистой совестью отрицать юридическую силу… Теперь аннулировать указ 9 июля могло бы само правительство, с огромной пользою для власти и для всей страны. Грозный ураган, первые признаки которого появились вчера, тогда пронесся бы мимо; стране возвращен был бы мир, и она избежала бы дальнейших потрясений, размеры которых трудно определить».
Я не был настолько близок к руководившему партией центру, чтобы знать, были ли эти слова «личной политикой» кадетского лидера или вышли из недр кадетских «власть имущих»? Но, читая их, невольно можно было спросить: что это, «наивность» или «хитрость»? Или даже, чтобы говорить историческими словами: «глупость» или «измена»?
С точки зрения торжества «Революции» такой исход мог бы быть, конечно, желателен. Он бы и был «Революцией». Конституция была бы этим растоптана самой властью. Депутаты вернулись бы в Таврический дворец как победители, и их полновластию никаких границ ничем поставлено быть не могло. Повторилось бы 23 июня 1789 г., когда на слова Мирабо – «Allez dire a votre maitre» – Людовик XVI добродушно ответил: «Si ces messieurs ne veulent pas s’en aller, qu’ils restent»
[89]. Он тогда освятил революцию.
Можно было желать революции и заявлять это открыто; но до какого ослепления или хитрости надо было дойти, чтобы этот совет давать власти, как средство избежать революции? Чтобы призывать к этому только что образовавшуюся новую партию «мирного обновления», которая отделилась от кадетов именно потому, что не хотела нарушать конституции? А между тем Милюков, который накануне осмеял и разнес эту новую партию, к ней теперь обращается:
«Гг. мирные обновители, покажите же теперь, что, в самом деле, вы цените условия, при которых возможна в России «мирная борьба». Очередь теперь за вами. От вас зависит продлить кризис или своим устранением сделать необходимой быструю развязку. Знайте только, что, если вы продлите кризис, последствия будут ужасны, и вся кровь жертв междоусобной войны падет на ваши головы. Будьте раз в жизни прозорливы: признайте, что ваше время еще не пришло; термидорианская реакция не наступила».
Вот какими доводами Милюков старался соблазнить «мирное обновление». Ваше время, уверяет он их, время реакции еще не пришло. Потому помогите идти революции. Он рекомендовал им то, что французы называют – la politique de Gribouille
[90].
Но в цитированной выше тираде был еще один «юридический» довод. Роспуск будто бы был незаконен, даже до такой степени, что «самый строгий юрист мог бы за ним с чистою совестью отрицать «юридическую силу». Можно было бы объяснить этот аргумент аксиомой, что «бумага все терпит». Мало ли что в это время писалось. Но тогда это не было бы интересно; интересно и характерно в нем то, что этот довод разделяли настоящие юристы и высказывали его в условиях, когда было не до шуток и не до остроумия.
Я имею в виду речь Кокошкина на Выборгском процессе; он говорил ее судьям, говорил перед историей; ее можно перечитать в отчетах об этом процессе. И что же он нашел в ней сказать по этому важному пункту, о незаконности роспуска?
В акте о роспуске Думы, доказывал он, «не было указано срока будущих выборов». Но ст. 105 Основных зак. этого и не требует. Она гласит так: «Тем же указом назначаются новые выборы в Думу и срок ее созыва». Срок созыва и был указом назначен. Срока же выборов назначать было незачем, да и нельзя, ибо такого понятия не может быть в конституции, где выборы многостепенные.
Акт не был «контрассигнован»? Но и сам Кокошкин признавал, что контрассигнован он был, но только контрассигнование не было опубликовано; из этого он выводил, что, значит, тем самым он был опубликован не в подлинном, но измененном виде. Но ст. 24 Основных законов, которая требует скрепы Высочайшего Повеления и возлагает на Сенат обязанность «обнародовать Указы и повеления», об опубликовании также и скрепы не говорит. Это молчание, конечно, не запрещает опубликования скрепы, но и не предписывает. Зато есть другая ст. 91, которая Сенату запрещает опубликовать закон, если порядок его издания не соответствует положениям Основных законов. Факт опубликования Указа должен был почитаться доказательством, что «скрепа» была. Должно согласиться, что было очень желательно, чтобы скрепа опубликовывалась вместе с самым повелением. Так позднее и делалось. Но выводить из опущения опубликования скрепы, что тем самым Указ был опубликован в «измененном виде», простая игра слов. Акт 8 июля 1906 года ни в чем не походил на 3 июня 1907 года.
