Наконец, единственный как будто чего-то стоящий аргумент – это то, что благодаря слишком отдаленному сроку созыва Думы бюджет не мог быть вовремя Думою рассмотрен и принят. На этом доводе особенно настаивал Петрункевич. Это, конечно, неудобная сторона длинного перерыва, но незаконного в этом нет ничего. Закон требует одного: ежегодного созыва Думы. А последствия не рассмотренного к сроку бюджета были предуказаны в самом законе, ст. 14 Бюджетных правил. Потому и здесь ничего незаконного не было.
Так все аргументы Кокошкина за «незаконность» роспуска Думы поражают своей негодностью. Они – несерьезны, если даже были и искренни. Но было что-то непозволительное в том, что именно кадеты к ним прибегали. Это было бы логично, если бы они показывали себя педантами конституционной законности. Но ведь они октроированную конституцию считали «насилием над народом», не раз оспаривали необходимость законности в переживаемое «революционное время». Да и теперь, доказывая не-конституционность роспуска «крючкотворными аргументами», они все-таки находили самым «простым» и «практическим» выходом уже очевидное и грубое нарушение конституции, т. е. восстановление полномочий уже распущенной Думы. «Политика» позволяет и большие противоречия. Но только зачем при этом говорить о «чистой совести» строгого юриста? Об этом было лучше молчать.
Все эти аргументы и советы ясно показывают, что у кадетов не было разумного плана, который они могли бы подсказать правительству после совершившегося роспуска Думы. Они не знали сами, чего можно было от него серьезно потребовать? Все карты их были спутаны роспуском. Но правительство они могли от своих советов избавить. Оно им больше не верило. Но что же они сказали народу, который имел право ждать от них указаний?
Хотя к роспуску Дума и была подготовлена, он застал ее все же врасплох. Кадеты решили давно, что в этом случае они «не разойдутся». Когда однажды зашла речь только о летнем перерыве занятий, кадетская фракция и тогда большинством голосов постановила, что «не подчинится». 13 мая умереннейший М.М. Ковалевский торжественно заявил с думской трибуны, что «своей законодательной деятельности Дума не прекратит и что одна грубая сила удалит нас отсюда». Так говорили, но никто не обдумал заранее, как это сделать? В своей «Истории Выборгского воззвания» Винавер не без смущения признает, что все были уверены, что указ о роспуске им непременно объявят в «самом заседании Думы». К этому они и готовились. На Выборгском процессе Кокошкин доказывал даже, что только такая процедура роспуска показывает его конституционность. Он рисовал идиллическую картину того, как это делается. «Указ о роспуске, – говорил он, – читается на трибуне перед народными представителями уполномоченным главы государства, который народным представительством встречается кликами в честь Монарха…» Кокошкин как будто забыл, о какой Думе он говорил. Ведь эта Дума в случае роспуска грозила народным восстанием, она заявляла открыто, что подчинится только насилию, а добровольно ни за что не уйдет. Каких же приветственных «кликов» лояльности позволительно было от нее ожидать? Не наивно ли было рассчитывать, что при таком ее настроении и намерениях правительство будет подготовлять для нее подходящую для неподчинения обстановку? За кого же Дума принимала Столыпина? Ведь он не играл в парламент, а делал серьезное дело. И кому, кроме революционеров, могло быть желательно, чтобы в Таврическом дворце произошли сцены насилия, пролилась, может быть, кровь? Впрочем, для вспышки революции и этого могло быть недостаточно, раз самого роспуска для нее оказалось мало. Ведь то величественное зрелище, которое рисовали себе депутаты, могло иметь и оборотную сторону; могло стать иллюстрацией «страха» перед грубою силою и постыдного «бегства». От великого один шаг до смешного. Мы увидали это через 10 лет на примере роспуска Учредилки. Благо Столыпину, что от этих новых испытаний он Россию избавил и не помешал депутатам уехать в Выборг, чтобы оттуда свободно говорить со страной.
Noblesse oblige
[91]; если бы Дума была просто Думой в рамках, отведенных ей конституцией, никаких указаний народу о том, что ему делать, от нее и не ждали бы; но после недавнего ее поведения молча и покорно умереть она не могла. Надо было что-то сделать от имени Думы.
И в этот трагический момент думское «оппозиционное большинство» опять без спора становилось под кадетское лидерство. Винавер живописует символическую встречу с трудовиками. «На одном из поворотов при скрещении Надеждинской и Знаменской встретилась нам группа трудовиков, бредущих с весьма унылым видом. Из всей группы выделялся не только фигурой, но и особенным горестным выражением лица И.В. Жилкин. Потрясал нам руки и повторял: «Ну, теперь уже будем с вами за одно – ведите».
И кадеты повели. Выборгское воззвание было третьим и последним актом их инициативы, после «адреса» и «аграрного обращения». Это «аграрное обращение» и «Выборгский манифест» во многом напоминают друг друга и страдают тем же органическим недостатком. Только в Выборгском манифесте он был еще гораздо рельефнее. Положение, конечно, было нелегким. Депутаты были громадной силой в стране, пока власть признавала их Думой: пока они занимали дворец, распоряжались казенными деньгами, имели права, данные им конституцией, они были в центре внимания и их голоса обладали исключительным резонансом. Все это исчезло, когда они остались сами собой, со всеми своими прежними талантами, энергией, громкими именами, но уже без помощи государства. В Выборге окружали их одни журналисты да любители всяких сенсаций. Жизнь уже шла мимо них. На них смотрели с простым любопытством, а отчасти злорадством. Теперь уже поклонялись новым героям. Сбывалась истина старого Бренна: горе побежденным!
Можно было умереть, по крайней мере, с достоинством; нужно было для этого хоть в тот момент быть искренним, не «выворачиваться». Но как это было возможно, не расколовшись и не сойдя с прежней искусственно приподнятой политической линии?
Для людей, стоявших на почве конституционного строя, как бы роспуск ни был тяжел, он трагического вопроса не ставил. Роспуск Думы был конституционной прерогативой Монарха. Конституции, с трудом завоеванной, назад он не брал и не нарушал.
La Douma est morte, vive la Douma!
[92] Оставалось готовиться к выборам в новую Думу. Можно было бы в лучшем случае по некоторым знаменитым историческим прецедентам превратить выборы в «плебисцит» старой Думы и вместо платформы выставить переизбрание прежних депутатов. Так случилось во Франции в 1830 и 1877 годах. В этом смысле Дума могла от себя обратиться с последним призывом к народу. Можно было пойти новым путем; придумать иные, более естественные электоральные комбинации, так как за это недолгое время научились отличать врагов от друзей. Все это было бы конституционным ответом на роспуск.
Но прежняя позиция Думы и вместе с нею кадетов сделала такой нормальный исход невозможным. Ведь Дума все время считала себя выше закона. Выдавала только себя за суверенную волю народа; называла себя «законодательною властью». Ведя такую политику, кадетам было невозможно вспомнить о конституции, которую они отвергали, и предложить лояльно ей подчиняться. После прежних ее заявлений такое поведение получило бы вид малодушия.
