Но мало того, что сами кадеты этого сказать не хотели. Их лидеры, как и раньше, не позволяли другим это разумное слово сказать. Когда образовалась после роспуска Думы маленькая партия «мирного обновления» и выступила с подобным лояльным воззванием, Милюков на нее резко набросился. И на Выборгском процессе Кокошкин про нее говорил: «Существовала в Думе небольшая группа лиц, которая обратилась к народу с особым воззванием. В этом воззвании народ призывался спокойно ожидать следующих выборов… Я знаю, – говорил он дальше, – что эта группа добросовестно заблуждалась (?), и думаю, что она сожалеет теперь о своем заблуждении…» Такова сила предвзятости! Жалеть после того, как Выборгский манифест провалился!
Но если конституционный путь отвергать, можно было звать к революционному выступлению. Это бы было последовательно. Если таким выступлением до тех пор грозили серьезно, восстания действительно ждали, а теперь искренне думали, что нарушена и уничтожена конституция, то тот, кто так думал, мог считать себя обязанным не останавливаться ни перед чем и разделить участь восставших в начатой борьбе. Бывают моменты, когда это становится долгом, даже без надежды на благополучный исход. 2 декабря 1851 года распущенное собрание звало на баррикады, и Baudin, погибший на них, до сих пор не забыт.
Но кадеты и революционных путей не хотели; они не пошли на них сами и рекомендовать другим не посмели.
Но тогда им не с чем было обращаться к народу; ничего полезного они сказать не могли. Они говорили только затем, чтобы не промолчать. И притом кадеты опять садились между двух стульев, смешивали пути, которые уничтожали друг друга.
Выборгский манифест не покушался население успокаивать; напротив; он рекомендовал «крепко стоять за попранные права народного представительства». Уверял, будто «целых семь месяцев правительство будет действовать, чтобы получить послушную, угодливую Думу, а если ему удастся совсем задавить народное движение, оно не соберет никакой Думы».
Итак, воззвание объявляет ложью Манифест Государя, который обещает конституции не нарушать. От себя оно рекомендует «народное движение». Оно уверяет народ, что «ни одного дня Россия не должна оставаться без народного представительства».
Но когда речь заходит о том, как добиться этого и в чем должно быть это «движение», Дума в полном противоречии между задачей и средствами рекомендует только повторить прецедент, который ученые законоведы выкопали из истории Пруссии или Венгрии и которому они придали громкое имя «пассивное сопротивление». «До созыва народного представительства не давайте ни копейки в казну, стойте за права свои, как один человек. Перед единой и непреклонной волей народа никакая сила устоять не может. В этой вынужденной, но неизбежной борьбе ваши выборные люди будут с вами».
Вот когда поистине «гора родила мышь». Что из этих громких слов могло понять население? Что ему рекомендуют делать сейчас, когда «попрание его прав совершилось»? Если страна ни одного дня не должна быть без представительства, то что же это за средство борьбы, которое ее отсрочивает до 1 ноября, до набора? Где же борьба, в чем же «движение»?
Выборгский манифест заставляет вспомнить менее трагическую попытку «обратиться к народу», думское «аграрное обращение». И там было невозможно понять, чего Дума от народа хотела? И там осталось загадкой, зачем она с пустым местом к нему обращалась?
Во сколько раз ярче и сильнее это несоответствие оказалось в обращении к народу из Выборга.
Я помню свое впечатление. Я узнал про роспуск Думы в деревне; туда же дошли до меня и первые отклики на «воззвание». Приехал Н.Н. Баженов; он успел перевидать в Москве многих партийных товарищей и привез их отзывы. Было общее недоумение: что это значит? Зачем это сделано? Я скоро приехал в Москву по дороге в Петербург на заседание Центрального комитета. Впечатление общего недоумения еще усилилось. Видел в редакции «Русских ведомостей» Ноллоса; он над воззванием только смеялся. Котляревский звонил мне по телефону; негодовал на воззвание, просил меня в Центральном комитете его разнести. А ведь это были члены Думы, воззвание подписавшие. Не говорю о других. Его одобряли только самые левые, как попытку выйти на другую дорогу; но и они не понимали его за «никчемностью».
Я приехал в Петербург на заседание ЦК. Думал, что там уже сконфужены тем, что сгоряча было сделано в Выборге. Но тут атмосфера была другая. Милюков, делая доклад о положении, находил, что оно теперь стало лучше, так как, «к счастью», Выборгское воззвание было подписано. Помню, что я возражал, говорил о московских настроениях по этому поводу. На меня все набросились. Винавер, дружелюбно относившийся к моему «черносотенству», с несвойственным ему озлоблением требовал, чтобы отношение ЦК к моим заявлениям было определено голосованием. Уже Милюков его успокаивал и не дал инциденту раздуться.
В соседней комнате, на диване, как всегда величавый, но грустный, сидел С.А. Муромцев, недавно почти первое лицо в государстве. Мне стало совестно перед ним за резкость моих возражений; я хотел их смягчить и сказать ему, что я «все-таки с воззванием не совсем согласен». Он загадочно отвечал: «Очень многие из тех, кто его подписал, с ним совсем не согласны».
Из стараний объединить несогласных и могло выйти только уродство. Но на этот раз всего любопытнее было, что все споры о Выборгском воззвании происходили только между кадетами. О правых не говорю; они последовательно протестовать не хотели и не ездили в Выборг. Левые же на этот раз во всем подчинились кадетам. Горячие споры происходили не только в кадетской среде. Левые фракции дожидались покорно, когда среди кадетов их споры окончатся. И в этих спорах ярко обнаружилась та непримиримая двойственность партии, которую раньше, да и после замечать не хотели.
В своей «Истории Выборгского воззвания» Винавер удивляется не только горячности этих споров, но особенно «возбуждению» и «энергии» противников воззвания, таких обычно уравновешенных людей, как Петражицкий, Герценштейн или Иоллос. Это его поражало. Он высказал догадку, что «здесь впервые всплыли те различия во взглядах, которые делили нас затем все время вплоть до заключительного момента на две почти разные группы и – кто знает – быть может, делят на две такие же группы и теперь». Он ошибался только в одном. Резкое деление кадетов на две почти равные группы существовало и было известно с момента образования партии. Это была разница двух идеологий, конституционной и революционной. Они разделяли вообще всю страну; но кадеты были на смыке двух настроений, и демаркационная линия прошла через них. Конечно, кадеты все были за конституцию. Но одна часть их находила, что к ней пока надо идти еще революционным путем и лишь потом, когда все будет достигнуто, настанет время для конституции. В этом между двумя направлениями заключалось непримиримое разногласие. Кадетское руководительство его ухитрялось скрывать и раскол отсрочивать до лучших времен. По иронии судьбы он все-таки произошел, но только уже здесь, за границей. Но тогда в Бельведерской гостинице, когда все революции ожидали, когда решение партии должно было быть выбором определенной дороги, межеумочная формула, придуманная партийными лидерами, пресловутое «пассивное сопротивление», где не было сопротивления, ибо оно было «пассивно», и не было подчинения конституции, ибо рекомендовалось «сопротивление», обмануть никого не могла. На этом мог тогда же состояться раскол. Но спасение принес deus ex machina
[93], выборгский генерал-губернатор. Он потребовал от Муромцева закрытия съезда. Он особенно подчеркнул «неизбежность гибельных последствий для приютившей Думу Финляндии, если собрание немедленно не разойдется». Муромцев за себя дал ему слово, что не будет собрания продолжать, и ушел, заявив, что для него это уже вопрос его чести.
