Эта неожиданность и спасла положение. Враги воззвания – Петражицкий, Герценштейн, Иоллос, не переменив своих мнений, объявили, что больше не возражают и подпишут воззвание. Оно было тогда принято единогласно.
И Винавер так описывает заключительный момент: «Восторженные, радостные лица, радостные возгласы, рукопожатия; нигде недовольства, нигде сомнения. Просветлело на душе. Плод мук и тяжелого раздумья созрел. Первая Дума не рассеялась бесследно – она еще раз спаялась воедино. Она оставила народу посмертный завет борьбы за попранные права».
Это настроение, которое так красноречиво и ярко рисует Винавер, и было той злополучною атмосферой, которая объясняет промахи Думы. Наши интеллигенты приходили в восторг по пустякам, потому что не понимали ни трудности задачи, которая перед ними лежала, ни своей ответственности перед родиной. Это как те безумцы, которые в 1914 году радостно начинали войну, fraiche et joyeuse
[94]. Чему обрадовались эти легкомысленные политики из Бельведерской гостиницы? Что это был за плод «мук и раздумья»? И как гордиться тем мыльным пузырем, который якобы после себя «в назидание народу» оставила Дума?
Как все это было характерно! О России в то время забыли, как будто вся она поместилась в зале гостиницы. Победили, т. е. скрыли разногласие здесь, значит, как будто чего-то добились и для России.
Так покончили с злополучным воззванием; сделали жест, с себя сняли ответственность и остались довольны собой. Но скоро пришлось столкнуться с вопросом: как же эту нелепость приводить в исполнение?
Помню кадетскую конференцию под Москвой, в имении В.В. Пржевальского, где обсуждался и решался этот вопрос. Сообщения с мест были определенные: практического успеха от воззвания ждать было нельзя. Но это кадетов не смущало; все произошло классическим способом. Руководители партии были виртуозами в деле примирительных формул. Воззвание было принципиально одобрено; однако одновременно признано, что оно своей цели уже достигло, что Дума будет созвана в указанный для этого срок, и потому осуществлять его и отказываться от налогов и от воинской повинности незачем. Партия оказалась опять «едина» и «внутренне спаяна». И даже через 15 лет после этого, в 1921 году, в «Трех попытках» Милюков зачем-то серьезно внушает читателям, что «Выборгское воззвание» своей цели достигло. Благодаря ему будто бы была созвана Дума. Потому «Выборгский манифест политическое значение свое потерял и мог очевидно только дать сигнал к преследованиям отдельных жертв. Вот почему вместо демонстрации в воинских присутствиях члены партии и начали готовить выборы во вторую Гос. думу». Так охраняют легенды. Но кого в 1921 году этим надо было обманывать?
Но этим дело не вовсе окончилось. Предстояло еще одно тяжелое испытание. Подписавшие воззвание депутаты были привлечены к следствию и от выборов устранены; благодаря этому 1-я Дума навсегда исчезла из политической жизни и в Думе появились кадетские dii minores
[95]. А в 1907 году состоялся над перводумцами публичный процесс уже в другой атмосфере.
Уголовная защита подписавших воззвание депутатов была делом не их самих, а адвокатуры. Почва для нее была благодатная. В деяниях подсудимых не было той статьи (129), по которой было предположено их осудить. Они были повинны в составлении воззвания, в котором можно было, конечно, найти криминал, но не в его «распространении». С точки же зрения уголовной в этом была громадная разница; обвиненные в одном «составлении» подсудимые не были бы лишены политических прав. В этом споре моральная победа была одержана адвокатами, хотя судей они не убедили. На суде произошло красноречивое доказательство этого. Палата, уступая защите, три раза должна была менять постановку вопросов; даже после третьего раза она не смогла избежать возражений. Но ограничиться уголовной стороной в этом деле было нельзя. На несколько дней как бы воскресла 1-я Дума. Ей и можно, и нужно было перед обществом и историей оправдать то странное «указание», которое ею было когда-то народу дано. К тому же она вошла в свою роль и почувствовала себя прежней Думой. Когда Муромцев поднимался, вставали все подсудимые и делали это даже несколько раз, не замечая, что это было просто смешно. Первые объяснения подсудимых от имени всех дали три больших политических имени: Петрункевич, Кокошкин и Набоков. Нм давали говорить все, что хотели, не прерывая ни в чем. Они могли объясняться свободно. И в речах кадетских ораторов вдруг зазвучала новая и фальшивая нота. Петрункевич и Кокошкин в первых своих объяснениях, а всего яснее Муромцев в последнем слове дали понять, что целью Выборгского воззвания было удержать массы от революционного выступления.
Нельзя предположить, чтобы эти слова были неискренни, сказаны с целью склонить на свою сторону судей. Выборгские подсудимые вели себя на суде не так, как позднее себя вел Крестьянский союз. Но их слова характерны, как иллюстрация самовнушения. Людям свойственна склонность приписывать себе задним числом предвидение того, что было для них неожиданно; в ошибках они признаваться не любят. Это новое объяснение манифеста было создано тогда, когда Выборгское воззвание провалилось так же бесплодно, как вооруженные выступления, которые сначала предсказывали и от которых ждали успеха. Стало заманчиво признаться себе, а потом и другим, что и этот провал был, в сущности, только новой «кадетской победой». Эта легенда и была принята. Бесполезно разыскивать, кто и когда ее изобрел и кто ей поверил. Несомненно, что в Выборге о такой цели не думал никто. Бояться тогда приходилось не эксцессов, а равнодушия населения. Его хотели «взвинчивать», а не успокаивать. Людей и без того революционно настроенных Выборгское воззвание увлечь не могло; оно выхода им не давало. Людей равнодушных оно и зажечь было не в состоянии бессодержательностью указаний, исходивших от столь высокого места. Воззвание могло охлаждать и действительно охлаж'дало. Оно было поэтому только новой кадетской ошибкой. Но чтобы именно это охлаждение было целью его, чтобы оно для этого было написано, это была только претензия на непогрешимость. И те, кто не постеснялся его так объяснять, не поняли неловкости своего положения. Это утверждение на процессе произвело тяжелое впечатление. Я его помню. Оно возмутило «революционные» партии, которые после роспуска подчинились кадетскому лидерству и без спора подписали воззвание. Нм было обидно услышать, что цель воззвания была помешать революции. Было еще стыднее, что при их участии воззванием хотели народ обмануть. Трудовики (Лунин) и социал-демократы (Рамишвили) от кадетских объяснений отмежевались. Особенно отчетливо это сделал Рамишвили. Он признал, что Выборгское воззвание было «слабым, бессильным протестом». Признал даже, что «оно, может быть, и послужило к успокоению». Но, заявил он, это не было моей целью, когда я подписывал воззвание. И с грустью заключил: «То, что было сделано нами, не послужило огню восстания – факт налицо». И кадетская самодовольная хитрость или их позднейшее хвастовство славы им не прибавили.
Роспуск Думы был делом Столыпина и его поставил на первое место. Его план мог бы удаться. В политике все забывается; прежние враги могут потом вместе работать. Либеральная общественность, в лице кадетской партии, могла забыть и срыв кадетского министерства, и роспуск своей Думы, и многое другое. Но, несмотря на все свои дарования, Столыпин многого не понимал; не понял он и того, что победитель должен с побежденным мириться, если не может его уничтожить. Он повторял ошибку 1-й Думы, когда и та считала себя победительницей. Его программа стала покоиться на противоречии. Как ни ошибочна была в 1-й Думе кадетская тактика, нельзя было проводить либеральных реформ и насаждать либеральный режим, ведя одновременно беспощадную борьбу против кадетов. Эта борьба против них вернула им былую их популярность. Столыпин не понял, что эта борьба укрепляла только крайние фланги, а его либеральную политику лишала основы. Его политика создала сначала 2-ю, вполне левую Думу, а после ее роспуска отдала Столыпина в руки правых. Но это стоит уже за пределами книги.
