Такого вопроса в 1906 году, к счастью для России, не ставилось; власть не свалилась. Создавать ее не было нужно. Привычная, законная, освященная и Церковью, и вековою традицией власть Государя никем не отрицалась. Эта власть установила для России новый конституционный порядок. В таком его происхождении и была его главная сила. Но теоретики этого ее преимущества не хотели. Они не понимали, что «самостоятельной» власти ни за Учредительным собранием, ни за Думой в то время народ не признал бы; они были бы для него «господской» затеей.
В интересах России надо было авторитет монархии использовать, а не отвергать; надо было сочетать требования «теории» с реальной силой народного правосознания. Этому соответствовала конституция, октроированная Монархом, а не составленная Учредительным собранием. Вести страну к полному народоправству надо было постепенной эволюцией конституционной монархии. Целость России и государственные ее интересы до тех пор олицетворялись Монархом. Подрывать его авторитет, вступать с ним в конфликт было для Думы и непосильно, и вредно. Нельзя было начинать «конституционный» строй с унижения Монарха, с попытки поставить его ниже Государственной думы и стараться внушить стране ту схему парламентаризма, в которой у Монарха нет власти; эта схема не вполне понятна была даже интеллигентской элите. Таким путем можно было только вести к революции. Монархия Россию от нее защищала. Даже «настоящие политики» позднее это поняли. В 1917 году, когда престиж монархии был подорван войной, Милюков уговаривал Михаила не отрекаться от трона. Но об этом не думали в легкомысленном 1906 году.
Роль кадетов, как во всем, была двойственна. Войны с монархией они не повели; «республиканцами» себя объявили только тогда, когда монархии уже не стало. Они не говорили в адресе «невежливых слов», включили в него даже «почтительные условности». Но в то же время они не стеснялись на глазах народа монархическую власть унижать; октроированную ею конституцию объявили «насилием над волей народа»; желания Думы считали выше закона. «Именем народа» требовали такой системы для государства, которой народ не понимал. Если бы даже для интеллигентской элиты монархия была не нужна, если бы эта элита была подготовлена для парламентарной республики, то все-таки для массы народа престиж Монарха был сильнее, чем престиж новорожденной Думы. Когда Основные законы открыли обеим силам – старым и новым – возможность совместно работать, в этом был наилучший исход для тогдашней России.
Совместная работа была не только наилучшим исходом. Именно она, кроме того, соответствовала психологии самих либеральных деятелей. Они по натуре не были непримиримы к власти; скорее страдали противоположною крайностью. Жизнь их среди враждебного им государственного аппарата воспитывала в них осторожность, уступчивость, боязнь резких протестов. Врагами их являлась не только власть, но и нетерпеливость людей, для пользы которых либералы работали. Нетерпеливые люди обвиняли их за умеренность и нерешительность. Это шаблонное обвинение было уделом тех либеральных государственных людей, которым судьба позволила что-то сделать и чего-то достигнуть, как Н. Милютин, А. Сабуров, М. Лорис-Меликов и др. Но те же упреки выпадали и на долю бесчисленных, безвестных работников, которые шли по той же дороге. Память об этих обычных упреках сохранила наша литература. Их лириком был Н.А. Некрасов, который вечно двоился в оценке и других, и себя, между осуждением «осторожности» и пониманием того, что полезная жизнь нередко более трудный подвиг, чем эффектная, но напрасная гибель. Компромисс с властью был часто подлинным «героизмом» русского либерализма, и он на нем воспитался.
Объявление конституции и созвание Думы открыли перед деятелями этого типа небывалые до тех пор возможности действовать, но вполне соответствующие их старой привычке работать совместно с властью в рамках закона. Только когда это произошло, т. е. в 1906 году, старый либерализм уже стал под руководство «настоящих политиков». Они были людьми новой формации. Они прошли школу «Освободительного Движения» в союзе с революционными деятелями, заразившими их своей психологией и приемами. От прежней, мирной, постепенной реформаторской деятельности их стало тянуть к успехам, победам и фейерверкам «революционных эпох». В них они стали искать примеров для подражания. Им стали поклоняться еп Ыос
[98]. Осуждение революций, признание в них недостатков начали считаться изменой «либеральным принципам». Революция стала рисоваться тем «героическим временем», которое будто бы обнаруживает «лучшие свойства» души человека и быстро ведет к светлому будущему. Если же в ней происходит много несправедливостей, гнусностей и жестокостей, то это только заслуженное возмездие за прошлое; а кроме того, страдания отдельных людей ничто сравнительно с тем, что от революции весь народ получает. Революционное «чистилище» ведет к цели всего быстрее и вернее.
Такой противоестественный культ «Революции» в среде сторонников правового порядка и либеральных идей можно сравнить с культом «войны» в противоположном политическом лагере. В этом лагере «война» тоже часто казалась светлой эпохой. Она, подобно революции, открывала простор и талантам, и героизму, и самопожертвованию, т. е. всему высокому в человеке. И в ней неизбежные жертвы сторицей окупались победой и ее грандиозными результатами. Как скучна и сера в сравнении с войнами казалась мирная «буржуазная» жизнь!
Тем, кто пережил теперешние войны и революции, их культ уже непонятен. Во-первых, оба эти явления стали знакомы в их подлинной сущности, а не в фальшивом освещении батальных картин и лубочной литературы; это сняло с них незаслуженное обаяние. А во-вторых, можно было воочию увидать, что расчет добиться каких-то прочных общественных достижений перевесом физической силы есть самообман. Потому война и революция всегда сами по себе есть несчастье; они или не нужны, или безрезультатны.
Возьмем войну. То полезное и необходимое, что иногда можно достигнуть войной, можно всегда получить более медленным, но зато мирным путем и без войны. Международное равновесие сил всегда постепенно восстанавливается с течением времени. Скрывать неустойчивость эквилибристикой можно только накоротке. Интересы государств связаны так, что временный перевес чьей-либо силы нельзя класть в основу порядка. Навязанный победой искусственный строй скоро развалится. После Великой войны мы были очевидцами этого.
То же можно сказать и про революцию. В XX веке мы, русские, пережили очень большие события, в том числе и две революции. Поучительно проследить на них соотношение либеральных реформ и «революционных завоеваний».
Первое из этих событий – «Освободительное Движение» – себе никаких революционных целей не ставило. Многие даже добивались конституционного строя именно затем, чтобы им оградить Россию от грозившей ей революции. Требуемые «Освободительным Движением» реформы могли быть прямым продолжением «эпохи Великих Реформ». Связь либерального «Освободительного Движения» с революцией была временной аномалией. Ее породили слепота старого строя и нетерпеливость наших политических руководителей. Они решили, что Самодержавие вреднее, чем революция; а кроме того, что возврат Самодержавия к либеральным реформам немыслим. Самодержавие стало поэтому врагом № 1. «Плеве опаснее Японии», – писало даже «Освобождение» во время Японской войны. В «эволюцию» Самодержавия верить перестали, как теперь не верят в эволюцию «советского строя».
